Книга Здравствуй, нежность - Дени Вестхофф

В том же году она начала жаловаться на продолжительные острые боли в животе. После многочисленных анализов врачи диагностировали панкреатит (боль была настолько сильной, что даже семнадцать лет спустя мать чувствовала ее, в чем и уверяла Пегги Рош, будучи уже практически при смерти). Операция была проведена осенью, и с того дня матери было категорически запрещено употреблять спиртное, вне зависимости от его количества и наименования — будь то вино, виски или любой другой алкогольный напиток. Столь серьезный запрет лишил мою мать извечного «партнера» по празднествам, с которым она «общалась» достаточно долго, чтобы тот стал для нее настоящим компаньоном. «Алкоголь всегда был для меня не только хорошим сообщником во многих начинаниях, но и таким же неотъемлемым элементом дружеского общения, как хлеб и соль». Алкоголь подхлестывает, заводит, располагает к общению и придает жизни нужное ускорение. Мать же всегда питала особую любовь к скорости. У нас дома гости обычно пили виски со льдом, причем прикладывались к стакану и в три часа дня, и в восемь вечера. Профессия гостей не влияла на их предпочтения в выборе алкоголя, виски любили все: журналисты, нотариусы, врачи…

Лично я не помню мою мать пьющей, с шаткой походкой, несущей несусветную чушь или ведущей себя неподобающим образом. Я также ни разу не замечал, чтобы спиртное оказывало хоть какое-то негативное влияние на взрослых. Обычно они становились веселыми, много смеялись и развлекались, но, быть может, причиной тому было их врожденное остроумие, которое алкоголь лишь слегка стимулировал?

После операции на поджелудочной железе мать отправили в клинику в окрестности Монлери, где она должна была лечиться от алкогольной зависимости. В этой клинике не было ровным счетом ничего особенного, кроме разве что тоски и скуки — этого как раз хватало. Бесконечные мысли о том, что ей обязательно нужно перестать пить, смерть Паолы, ссора с Эльке и этот вечный вопрос «может ли женщина после сорока нравиться мужчинам?» — все это разом навалилось на мою мать. В Монлери она чувствовала себя столь одиноко и выглядела такой печальной, что те немногие посетители, которым было разрешено видеться с ней, уезжали после свиданий мрачными и обеспокоенными. Лишенная не только общества друзей и родных, но даже обыкновенного телефона, мать вынуждена была провести в этой импровизированной тюрьме около трех недель. К счастью, ее собеседником (и, похоже, товарищем по несчастью) был Мишель Польнарефф.[33] На первом этаже клиники располагалась общая комната с пианино. По ночам они с матерью встречались здесь, чтобы поболтать, а Мишель обычно садился за инструмент. Досрочному «освобождению» матери из клиники поспособствовала Мэрилен Детшерри — ей удалось убедить всех в том, что матери не только не становится лучше, но даже — наоборот — с каждым днем делается все хуже.

В том же 1975 году мы покинули наш дом на улице Гинемер и переехали в XIV округ на улицу Алезья.

Глава 12

Помимо самых первых недель моей жизни, проведенных на бульваре Мальзерб под чутким надзором бабушки, пока родители развлекались и радовались жизни, надо признать, что большую часть детства и отрочества я тоже провел у дедушки с бабушкой. «Бульваром Мальзерб» мы называли огромное здание в османовском стиле, куда семейство Куаре переехало в 1930 году. Здание было условно разделено на две части: приемная, состоящая из прихожей (мои дедушка и бабушка называли ее «вестибюль»), гостиной с винно-красным паласом и величественного вида мебелью, небольшого салона с расположенным в нем телевизором (который мы, впрочем, ни разу не включали). Эту комнату мать использовала в качестве рабочего кабинета. В этой же комнате она принимала журналистов и фотографов, таких как Жак Рушон, например. Далее, в «приемной», располагались столовая, веранда на восточной стороне, где моя бабушка любила почитать книжку и погреть на солнце свои больные ноги. Другая часть здания была отведена под личное пространство остальных домочадцев. Она была длинной и извилистой, поскольку располагалась по обеим сторонам узкого коридора. Коридор объединял следующие комнаты: рабочий кабинет, ванную комнату, бабушкину спальню, детскую (где я жил по четвергам и выходным), дедушкину спальню, комнату гувернантки Джулии, а в самом его конце находилась большая кухня.

Пьер и Мари Куаре относились ко мне нежно и заботливо. Рискну даже предположить, что с другими своими внуками они не всегда были столь добры. Впрочем, я думаю, что моя бабушка любила вообще всех детей на свете, и ее любви с лихвой хватило бы на каждого. В отличие от дедушки, который крайне разборчиво относился к людям, умел быть жестким, а с внуками (как и со своими старшими детьми, Сюзанной и Жаком) вел себя порой даже несправедливо и жестоко. Но меня дед очень любил. Не потому ли, что я был сыном его любимицы? Или, быть может, из-за того, что я был самым младшим? Ну а бабушка? Возможно, зная о беспорядочной жизни моей матери, о ее ночных посиделках в клубах и тому подобных вещах, она хотела защитить меня, прекрасно понимая, что такая жизнь родителей может лишь навредить маленькому ребенку? Как бы то ни было, дедушка с бабушкой у меня были просто замечательными. В детстве их внимание, чувство юмора, забота — да даже одно их присутствие — согревали и делали меня счастливым. Оба обладали необычайно гибким умом, свободным от каких-либо предрассудков, а их самобытность порой даже граничила с эксцентричностью.

Моя бабушка была большой модницей. Мы частенько смеялись над ее страстью к шляпкам, которые она заказывала в Париже у знакомой модистки по имени Полетта. Мне рассказывали, что когда немецкие солдаты находились уже на подступах к Парижу, вся наша семья спешно покинула столицу, но бабушка внезапно потребовала вернуться, потому что забыла дома свои любимые шляпки. Я так и не понял, была ли эта история правдой или же выдумкой, наглядно демонстрировавшей высшую степень кокетства этой удивительной женщины, которая даже в военное время не мыслила себя без своих шляп…

Еще моя бабушка очень любила витать в облаках. Как говорила моя мать, «у нее в голове всегда было пятьдесят человек». Она любила вдоволь посмеяться вместе со своими подругами, которые, как я сейчас припоминаю, были одна другой экстравагантнее. Например, одну даму по имени Мари Фошеран однажды даже пришлось завернуть в персидский ковер и срочно доставить в психиатрическую лечебницу, поскольку она угрожала моему дедушке револьвером. Или некая Одетта Скотт, которая была чуть старше Мари. Когда началась война, ей должно было быть лет сорок или около того. Всякий раз при встрече с подругами она упорно доказывала, что получила целую кучу наград за неоценимую поддержку движения Сопротивления. Она называла себя подругой Уинстона Черчилля, а также одной из немногих женщин, которым было разрешено служить в парашютно-десантных войсках. В ходе одной из боевых операций во Франции она якобы приземлилась с парашютом в какой-то болотистой местности, в самую гущу немецких войск. Но, несмотря ни на что, ей удалось усыпить бдительность противника и укрыться в ближайшем пруду, где она просидела несколько часов подряд, причем дышать ей приходилось через бамбуковую трубочку. Разумеется, ее храбрость и неизменная бравада мгновенно сделали ее знаменитостью и вызвали восхищение даже при дворе королевы Англии. Она стала близкой подругой короля Георга VI и наследной принцессы Елизаветы. А еще ее якобы часто приглашали в Букингемский дворец, поэтому она запиралась у себя дома и плотно закрывала ставни, давая тем самым понять, что действительно отбыла в Лондон. «Вернувшись» из одного такого путешествия, она даже рассказывала моей бабушке о том, как сидела в одной карете с королевой. Одетта, именовавшая себя не иначе как леди Скотт, всегда тщательно следила за собой: ее макияж был безупречен, а прическа идеальна. В довершение ко всему она старалась говорить с сильным британским акцентом, избегая тем самым всевозможных каверзных или нежелательных вопросов о своем героическом прошлом.