Книга Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

Но перед моим внутренним взором маячили и другие силы, которые я могу описать. Эти силы я сознавал, хотя и они были на грани какой-то мистики. Они обрамляли неведомое, придавали ему контуры.

Дверь, за которой скрылся старик, снова открылась, и моему взору открылось то, что — будь я в тот момент способен ясно мыслить — сохранилось бы в моей памяти до конца дней. Но в тот момент никаких мыслей у меня не было. В тот момент я ощутил лишь пламя, обжегшее мое сознание и охватившее меня против моей воли. Вероятно, в тот момент я производил впечатление обалдевшего тупицы, застывшего с открытым ртом перед дверью. Но в тот миг в моей душе происходила драма, которую я не забуду до самой смерти.

Передо мной, в черном квадрате стены, открылась дверь. Мне показалось, что кусок стены был вырван из нее ярким светом. Во мраке ночи возник ослепительный четырехугольник. От распахнутой двери ко мне хлынул поток яркого света, обозначивший путь. В первое мгновение я просто ослеп. Свет с нестерпимой силой ударил меня по глазам. Я зажмурился, оставив лишь крошечную щелочку между сомкнутыми веками. Теперь на фоне светлого прямоугольника я смог различить какую-то фигуру. Она не шевелилась, производя впечатление чего-то нереального, фантастического, неземного, порожденного странными сверхъестественными обстоятельствами. Мои глаза продолжали между тем бороться с ослепляющим светом, и я разглядел, что тень держит в руке его источник. Я стал различать детали, слепота прошла, и теперь я отчетливо видел, что передо мной стоит облаченный в длинную власяницу священник, настоятель этого маленького храма. Он держал в руке лампу, словно ожидая, что сейчас несчастный путник упадет к его ногам. Он молчал. Пламя лампы подрагивало на ночном ветру. Теперь я мог без помех рассмотреть священника. Но я мог только смотреть, так как был не в силах вымолвить ни слова. Уста мои были запечатаны, губы отказались мне повиноваться — я мог только смотреть.

Ночь непроницаемой черной пеленой окутывала круг света, в котором стояли священник и я, молча смотревшие друг на друга.

Свет в ночи, эта немая встреча вызвали у меня незабываемые, совершенно особые чувства. Я не могу их описать, я могу лишь рассказать о событиях, их пробудивших. Из звезд пролилась капля вечности и упала точно на то место, где мы стояли, молчали и чего-то ждали.

Но вот молчание прервалось, пришло спасение.

— Niams! — произнес священник.

Он произнес это слово с силой, но негромко, скорее, даже очень тихо. «Niams!» — сказал он и больше не произнес ни слова. Его внушавшая почтение фигура не пошевелилась.

Однако произнесенное им слово тотчас вернуло меня в мир реальности. Я увидел перед собой человека из плоти и крови. Я шагнул к нему, и — что было очень смело с моей стороны — не он, а я первым протянул ему руку, которую он крепко и сердечно пожал. Теперь я мог без опаски посмотреть ему в глаза. Это были ясные, добрые глаза, в которых застыло любопытство и ожидание. Под черной сутаной оказался здоровый мужик, который крепко хлопнул меня по спине, когда мы по узкому коридору пошли в его комнату. Мы вошли в непритязательную крестьянскую горницу. Три деревянных стула, массивный стол, шкаф, этажерка, кровать, больше похожая на топчан, — вот и все убранство. К этому следует добавить оштукатуренные голые стены. Керосиновая лампа, которую священник поставил на стол, не забыв прикрутить фитиль, не могла, конечно, осветить всех деталей комнатки. В полутьме я смог разглядеть икону, на полке лежала Библия. В простое, без украшений окно смотрела ночь, от которой мне удалось ускользнуть. В комнатке было тепло, боже, как же в ней было тепло! В углу стояла маленькая раскаленная печка. Мы сели за стол и заговорили. Очень скоро мы уже смеялись. Этот искренний и открытый, не слишком благочестивый пастор объявил мне, что я — его пленник и утром он передаст меня жандармам. Признаюсь в моей глупости — на секунду у меня возникло ощущение, что мне всадили нож в спину, но веселый смех священника заставил расхохотаться и меня — хотя я больше смеялся над собой, а не над его остротой. Ну и хитрец этот пастырь человеческих душ! Он был молод, вероятно, ненамного старше меня. Я понимал отнюдь не все из того, что он говорил, но было видно, что он в превосходном настроении и от души радуется, что я оказался у него, как обрадовался бы крестьянин, найдя в поле свою заблудившуюся овцу.

На столе появились каравай хлеба, две кружки и кувшин вина. В описании это звучит просто и буднично, но вы не можете себе представить, что это тогда для меня значило! Безопасность, защищенность, дружба, хлеб и даже вино! Этого я не могу высказать, не могу выразить никакими словами. Можно лишь догадываться, что все это для меня значило.

Вино мгновенно ударило мне в голову. Я ругал русских, ругал войну, и священник охотно вторил мне. Он неплохо знал жизнь. Какая была для меня радость, что в келье священника я получил вполне мирской приют.

Было уже поздно, когда мой новый друг отвел меня в келью служки, того самого старика, который открыл мне ворота. Мне предстояло разделить с ним его каморку. На столе стояла коптилка. Я получил одеяло и улегся на пол. Уснул я сразу, как только закрыл глаза.

Видел ли я сны?

Нет.

Ночь поглотила все сны. Все страсти, все трудности, все страхи. Теплая кровь бесшумно струилась по моим жилам. Только этим отличался я от бесчувственного мертвеца.

Когда седобородый старик разбудил меня утром, мне показалось, что ночью меня поразил жесточайший приступ подагры. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. На ступнях я обнаружил очень неприятный сюрприз. Ноги распухли и покрылись пузырями, подошвы были стерты в кровь. Но ведь мне надо идти дальше! Да, это было плохо, но на свете есть вещи куда худшие. Святой старец, давно служивший в этом храме, сочувственно следил за моими скованными движениями. Заметив, что я пытаюсь засунуть кровоточащие ступни в опинчи, он посоветовал мне сначала сделать ванну для ног. Он сам принес тазик, налил в него горячую и холодную воду. Я благодарно поставил ноги в воду. Это было нечто большее, чем простое благодеяние. Старик вышел из каморки. Я остался наедине со своими мыслями, больными ногами и наступившим днем.

Где я окажусь сегодня вечером? Что приготовил для меня этот новый день? Я вдруг почувствовал, что время неумолимо подпирает и подстегивает меня. Мне надо идти дальше, я не могу, не имею права медлить ни минуты! Хватит полоскать ноги. Мне пора встать и попрощаться с гостеприимными хозяевами. Надо спешить. Меня обуяло страшное нетерпение. Я встал и направился к священнику, надеясь, впрочем, получить в дорогу что-нибудь съестное.

Но добрый человек не собирался меня отпускать.

В немногих словах он смог умерить мое беспокойство и убедить остаться еще на один день, чтобы отдохнуть. Он уговорил меня не действовать опрометчиво. Попутно он осведомился, что делается с моими ногами. Так я и остался. И нисколько в этом не раскаялся. Лишь один раз в тот день мое сердце сильно забилось от страха — когда из деревни пришли двое мужчин и две женщины, чтобы поработать в храме. Правда, подозрения и страхи вскоре рассеялись. Все эти люди выказывали мне свое расположение и верность. В течение дня из деревни продолжали приходить все новые люди, чтобы добровольно поработать в церкви, движимые трогательной и искренней верой. Из всех в церкви жили только Пэринтеле — старый служка и один молодой парень, который ухаживал за быками и овцами.