Книга Женщина на кресте - Анна Мар

Ксендз, худой, черный, с грубыми чертами лица, с руками, настолько высохшими, что они напоминали руки скелета, не проронил долго ни единого слова. Внутренне он задыхался от ненависти, разглядывая сквозь деревянную решетку молодую, изящную женщину, нежно пахнувшую амброй, красиво закутанную в дорогие меха, которая каялась перед ним с увлечением.

Потом он разразился бранью. Он проглатывал слова, произнося со свистом оскорбительные прозвища, язвил, насмехался, выплескивал в ее лицо ее же признания, подчеркнутые, искаженные, утроенно безобразные. Единственно, что обрадовало и даже восхитило его, это поведение «соблазнителя», как называл ксендз Генриха Шемиота. От грубого смеха его удерживала только святость места. Да, да всех распутниц нужно сечь, гнать, унижать, выставлять к позорному столбу, обрекать на голодную смерть, вечное заточение, вечный позор. Если, по несчастью, по малодушной доброте некоторых дурных христиан и не все падшие женщины бедны и гонимы, то хоть двери неба, – ах, двери неба заперты для них прочно, раз и навсегда.

Он кричал ей в ухо:

– Благодари Бога за розги от соблазнителя. Проси, жди их… Ты искала у любви сладости, позорного пира плоти, роскоши чувств. Ты нашла унижение, слезы, позор, боль. Терпи, смиряйся, кайся, ползай на коленях перед твоим соблазнителем, не смей стереть плевков с твоего лица… твоя вина перед этим человеком несмываема и огромна… ты сама гналась за ним… ты совратила, ты искусила и бесстыдно влезла в его кровать… Сегодня я не дам тебе отпущения грехов… приготовься лучше, приходи в следующую субботу. Я требую, чтобы ты снова попросила у него розог… снова… что?… Тридцать, сорок розог… до крови, до потери сознания…

Но он все-таки был тронут, польщен и удивлен, когда Алина выслушала его поток брани смиренно, как ягненок.

Вытирая пот, ксендз подумал: «Эта распутница еще не совсем во власти сатаны, – милосердие Бога бесконечно…»

Он удалился бесшумно, бледный, строгий, с опущенными глазами, со складкой нравственного удовлетворения около тонких губ.

Алина снова очутилась перед образом Магдалины. Пламенная радость, нежность, которая приближалась к боли, залила ее душу… – «твоя вина перед ним несмываема и огромна», – она повторила слова духовника с закрытыми глазами, утопая и блаженстве… «Она была виновата перед Генрихом, значит, он справедливо… О, счастье, о, радость, о, упоение… Она не больна, не безумна… она только грешница и как грешница несет свою кару…»

С того дня все крепости ее души были сданы.

В этом году весна наступила очень рано. Сад Алины стоял белым: это яблони, вишни, абрикосы, миндаль покрылись нежно-розовыми пахучими цветами. Снопы черемухи украшали каждую комнату. Сирень набухла и могла раскрыться ежедневно. На грядках появились бархатные анютины глазки. Сегодня Алина нашла их. Она задержалась здесь с материнской улыбкой. Потом она пошла дальше и села на каменную скамью. За последнее время она похудела и ее глаза утратили выражение ясности. Тайный огонь – тоски и любви – сжигал ее. Иногда ей начинало казаться, что Шемиот охладевает к ней. Он упорно оставался жить в деревне. Он не хотел больше ни мучить ее, ни обладать ею. При встречах он замыкался в свой учтивый, иронический тон. Впрочем, он все чаще и чаще намекал Алине, что раздельная жизнь утомляет его. Почему она до сих пор не продает дома?…

Сейчас Алина думала:

«Скоро придет Юлий… он добивается меня с упорством безумного… я очень плохо защищаюсь… То, что для другой женщины являлось бы еще ступенькой вниз, для меня – якорь спасения… Я не хочу Юлия как любовника… я жажду его, как грех… Грех, который бросит меня в прах перед Генрихом… Грех, который потребует искупления, длительного и упорного… Грех, который вынудит меня к беспрерывным жертвам и унижениям… Юлий, мой дорогой мальчик, мой нежный ребенок, простите ли вы мне эту игру?… Когда соединяются двое несчастных, они не станут счастливее…»

В ту минуту Юлий спускался по ступеням веранды. Он приближался спокойным, изящным шагом, в чем-то смутно напоминая отца.

– Добрый день, Алина…

– Добрый день, Юлий…

– Вы видите, я аккуратен…

– Да.

– Я пришел за ответом, как мы условились…

– Хорошо… садитесь… вы торопливы… я ни о чем не хочу думать, Юлий —

– Это весна.

Он еще раз поцеловал ее руку, бросил панаму на каменный стол и сел. Алина покусывала длинную шелковистую травинку и щурила глаза. Ласточки ссорились между собою. Ветер чуть-чуть клонил цветущие, словно обсыпанные снегом, деревья. Свежий, тонкий весенний аромат зелени черемухи и самой земли волновал и расслаблял их обоих.

– Как вы грустны, Алина… Любовь стоит вам дорого…

– Возможно…

– Вы знаете… сегодня утром я получил письмо от моей жены.

– Да?

– Христина снова спрашивает о вас, интересуется только вами, жалуется, грозит… О грязная жаба. Жаба… Я не хочу иначе называть ее.

И он разразился грубыми насмешками. Ах, довольно с него кривлянья Христины, ее сцен, ссор, истерики, скупости… Она еще смеет чувствовать к нему отвращение и запирать свою спальню… Она, эта падаль… эта развращенная, разъяренная самка… Да его самого тошнит при одном звуке ее голоса и шагов.

– Не становитесь вульгарным, Юлий… вас предостерегали от брака.

– Я помню, Я никого не виню… но семейная моя жизнь невыносима… Единственное утешение это то, что Христина панически боится моего отца… Он укрощает ее только взглядом, иначе она бы заела меня… Конечно, я не мог себе представить, что возненавижу Христину… оказывается, ненависть приходит так же внезапно, как и любовь…

Алина мысленно вернулась к Шемиоту. Теперь в имении все поет и благоухает.

– А что вам пишет отец, Юлий?

– Он ничего не пишет…

– Он давно был в городе?

– Недавно. Разве вы не виделись, Алина?

– Нет.

Солнечное пятно коснулось лиловой шелковой туфельки Алины и горело на золоте вышивки. Потом оно метнулось по ее белому муслиновому платью, задержалось на лиловой повязке, усыпанной золотыми мушками, у нее под грудью. И еще через минуту оно ласкало ее пепельные волосы и утомляло синие глаза.

Юлий сказал, овладевая рукою Алины:

– Недавно, гуляя по имению, я забрел на дачку… милую дачку среди ивняка… Ага, вы покраснели… тем лучше… во мне проснулись все дьяволы… Я вспоминал…

Алина смутилась, прошептав:

– Теперь это редко…

– Почему?

– О… У меня нет вины перед ним… Это парализует и его и мою волю…

– Значит, другие ласки?

– Нет… нет…

Ее возглас, полный тоски, принес ему некоторое удовлетворение.

– Вы тоже несчастны, Алина…

– Я нам не сказала.