Книга Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани

Собор Василия Блаженного я уже обошла по кругу и побывала внутри, где прониклась незримой печалью, веющей от винтовой каменной лестницы. Но вот я вышла, пристроившись к группе экскурсантов, на залитый солнцем простор булыжной мостовой, увидела синее небо в курчавой бороде облаков, которые где-то вдали пронзали золотистые купола соборов, и стала счастливо бродить среди оживленных людей. Все они, попав на Красную площадь, как-то приосанивались, вырастали, понимая, что находятся сейчас, быть может, на самом родном и самом главном месте планеты.

Особенно много тут было детей: нарядных, забывших на время о забавах. Внимательно, с бесхитростным видом вглядывались и вслушивались они в происходящее; так же вглядывались и вслушивались взрослые, может быть, даже впервые открывая что-то для себя, чтобы потом донести, рассказать, показать и чтобы никогда это не забылось.

В эти минуты, на этой мостовой, где века назад так же топтались наши предки, душа открыта, и ее можно брать голыми руками. И даже голуби, кротко приземляющиеся на эти священные камни, безбоязненно льнут к рукам, словно руки человеческие и есть хлеб небесный.

В такие минуты никто не может обидеть ни одно живое существо.

Это здесь, прямо на площади, на этом символическом, открытом для народа месте, спит вечным сном в Мавзолее Самый Лучший Человек На Земле.

А значит, пока часовые на посту, в мире все хорошо. Мир любит тебя, Человек!

Но тут же – дегтем в бочке меда – примостился рядом с прекрасной тройкой Кремль – Собор – Мавзолей четвертый элемент: Лобное место. Я даже не сразу заметила его и не сразу уловила его назначение за красивым фасадом слова «лобное». Но с подачи экскурсовода смысл проясняется, и та печаль, что охватила меня, когда я поднималась по узкой винтовой лестнице собора Василия Блаженного, моя хроническая, обычно задвигаемая печаль снова накатила и так накрыла меня, что Красная площадь вдруг показалась всего лишь щелью меж пыльной землей и грозным, насупленным небом.

Да это и была лишь щель, лишь узкая полоска воздуха между двумя равнодушными ладонями, одна из которых – безразличная Земля, а другая – равнодушное Небо. И ладони эти медленно схлопывались.

Подавленная, я оглянулась на клумбу вдали, у которой сидел отец, и заметила вернувшуюся наконец мать. И – устремилась им навстречу. Пока я шла, солнечный день снова обнял меня, обласкал лучами, как и других детей, ходивших по площади с чистыми, трогательными лицами, и мир вновь раскрылся, как раскрывается шкатулка с драгоценностями.

В руках у матери была сумка с покупками, и они с отцом обсуждали, куда стоит пойти еще, пока есть время до поезда – нам предстояло ехать дальше, в Тульскую область, где работа партия отца.

– По-моему, нужно вернуться в гостиницу и немного поспать, – услышала я сонный и в то же время ироничный голос отца. – Надоела уже вся эта показуха. Надо жить чем-то реальным. А это все рассчитано на дураков. – Он потянулся за пирожком.

– Ну, правильно: помнишь, как ты сказал про портрет маленького Володи Ульянова в магазине: «Какая красивая девочка! Может, купим себе такую?» Пределом твоей мечты, когда мы познакомились, было, как ты сам говорил, обзавестись макинтошем, портфелем и животом. Два вторых пункта ты уже выполнил. Осталось дело за макинтошем, – съязвила мама.

Отмахнувшись неопределенным жестом, отец устремился к улице, ведущей из этого праздничного простора, и мы вынуждены были двинуться следом.

Так как отец никогда мамины слова не комментировал и в свою защиту ничего не говорил, я не могла понять, что из того, что она рассказывала, правда, а что трансформировалось в ее падком на выуживание негатива сознании до такой несуразицы, что реагировать было бы глупо. Но факт остается фактом – и правда и вымысел одинаково успешно работали на непрерывно создаваемый в моем сознании демонизированный образ отца.

Собственно, в тот день матери не обязательно было перечислять весь этот «джентльменский набор» отца – мои внимательные уши это слышали, и не раз. Но то, что его посещение Красной площади свелось к сидению у клумбы с газетой и пирожками, убило во мне последние остатки уважения к нему. Тем более что он так дурно, так плоско отозвался о том, что вызывало в моем сердце только благоговение, только священный трепет.

Однако я, как и он, была скрытна, и мои мысли о нем оставались для него тайной за семью печатями. Как оставались для меня тайной и его настоящие, тщательно таимые от всех мысли и настроения.

В тот же день мы прибыли в поселок Епифань Кимовского района Тульской области и направились в обветшавшее здание бывшего педучилища, второй этаж которого местные власти выделили для проживания геодезистам-полевикам.

Так как время было позднее, мы поднялись на второй этаж, прошли впотьмах по узкому коридору в самую дальнюю угловую комнату, приготовленную для нас, и тут же заснули, свалившись одетыми на раскладушки с походными спальниками. В комнате были только эти раскладушки, простой дощатый стол и два стула, а стены были обклеены плакатами на тему техники безопасности из жизни геодезистов – привычная, созвучная чему-то глубинному во мне обстановка: примерно в такой я и росла до пятилетнего возраста, пока мы не вселились в тбилисскую квартиру.

Утром меня разбудил крик петуха, затем я услышала квохтанье кур, позвякивание колокольчика, протяжное мычание коровы вдали, плач ребенка, чей-то сдавленный смех, чей-то шепот с одной стороны и говор с другой, чьи-то мерные шаги внизу. Встав, я ринулась в коридор и, заглянув попутно в пустые комнаты, бывшие классы (одна из них была заполнена на треть хламом, среди которого обретался сломанный пополам скелет и можно было насладиться раскопками среди кучи старых полусгнивших книг), спустилась вниз по узкой скрипучей лестнице. Здание было деревянным и походило на сплавленный на пенсию корабль. На первом этаже этого корабля-пенсионера располагалось весьма молодое и веселое общество: цех по производству игрушек. И туда как раз шли лукаво улыбающиеся, подмигивающие мне женщины в цветных косынках, среди которых было немало совсем юных; некоторые из них, как потом выяснилось, жили тут же – в женском общежитии во дворе. Я еще не знала тогда, какие последствия нас всех ждут от этого соседства на одной территории молодых незамужних или несчастно замужних женщин с грузинами-геодезистами, большинство из которых были молоды ми парнями или же мужчинами в самом расцвете сил.

Погода была солнечная, повсюду по двору летали бабочки-капустницы, пчелы и стрекозы, тоненько подавали голоса птицы в кронах лип, рябин и берез, растущих вокруг здания. Трава была мне по пояс, к воротам вела потрескавшаяся асфальтированная дорожка, от которой отходило множество тропок, одна из них вела к туалету, другая – к большому крану, третья – к заброшенному колодцу, а четвертая – к заботливо огороженному обелиску, на котором были выгравированы имена погибших в Великую Отечественную войну выпускников училища.

Постояв немного у обелиска – в таких местах меня всегда охватывало благоговение на грани со священным трепетом, – я вышла за ворота и пошла по широкой улице с деревянными домами – туда, куда шли и другие редкие прохожие. И вскоре оказалась на центральной площади поселка, по кругу которой располагались магазин, столовая, поселковый совет и главная достопримечательность – высокий старинный заброшенный собор. В чахлом скверике вокруг собора вповалку лежали мужчины; потом я узнала, что под вечер их уносят чуть ли не на спине подходящие по одной женщины. Да что там говорить, вскоре выяснилось, что единственными еще как-то стоящими на ногах мужчинами в Епифани были председатель поселкового совета и начальник милиции, да и те стояли нетвердо.