Книга Круиз для среднего класса - Михаил Щербаченко

«А мне где прикажешь купаться?» – вторит ему Павел и начинает свой горестный рассказ. Он приобрел участок с уже готовой виллой на первой линии, то есть у самого синего моря. Целый год превращал жилище на тысячу «квадратов» в дом-мечту, заплатив по сути вторую цену, и, наконец, дело дошло до главной фишки: личного пляжа с персональным выходом в море. Чтобы за изгородью из карликовых пальм и туй возлежать нудистом в окружении русалок из эскорт-агентства. А свою водную стихию нужно огородить сеткой, она защитит не от акул, которых здесь нет, а от неорганизованных пловцов. Но чудесный план обломала строительная полиция, разъяснив, что вся береговая зона является государственной собственностью, на ней не то что пляж, а даже личную скамеечку вкопать не моги.

И теперь Павел должен с полотенцем через плечо брести на общедоступный пляж и, как лох-турист, брать лежак за три евро. Продать бы к черту этот дом, но недвижимость в Испании в разы подешевела, а за полцены отдавать жаба душит.

Петр сочувствует старому товарищу. В Австрии цены хоть и не падают, но жить тяжело. Подъезд на автомобиле к собственному дому запрещен, это, оказывается, нарушает экологию. Есть общая с соседями парковка, там оставляй свою тачку и по экологически чистой тропинке топай восвояси. Как-то жена вернулась с шопинга, поставила «порше» на стоянку, тут зарядил ливень, а у нее каблуки двенадцать сантиметров, так она с бутиковыми пакетами шлепнулась в лужу. Что началось!

– Надо нам было селиться в Барвихе, – подводит итог Павел. – Жили бы как люди.

– Ничего, поборемся, – упирается Петр. – Я тут подсчитал сколько денег пойдет на штрафы, если я все их порядки нарушу. Цифра не маленькая, но в принципе подъемная. А соседи пусть бухтят, я все равно по-немецки нихт ферштеен.

Нюрнбергский трибун

Есть у меня знакомый историк, который учит друзей правильно путешествовать. Он убежден, что мифический гений места на самом деле существует, и если вам интересны крупные фигуры прошлого, нужно посещать те места, где они совершали или задумывали судьбоносные поступки. Приятель на полном серьезе верит, что пространственное окружение оказывает влияние на личность, формирует психологию, взгляды, амбиции.

Сам он на останках римского форума постигал натуру Юлия Цезаря. В парижском Фонтенбло проникал в мысли Наполеона Бонапарта. Во дворце Долмбахче входил в положение Кемаля Ататюрка. Он изучал интересных ему персонажей, погружаясь в реальные декорации площадей – Святого Петра в Ватикане, Тяньаньмэнь в Пекине, Сан-Марко в Венеции. Или вчитываясь в предметный мир знаменитых тюрем – Тауэра, Бастилии, Шпандау.

В отличие от него, у меня с этим делом вышел полный облом. Я вдумчиво готовился к путешествиям, читал книги, шерстил Интернет, но стоило оказаться на точке и приготовиться к погружению в исторические бездны, как мелкий бес начинал нашептывать разную фигню о скидках в магазинах, и что бы заказать на обед, и не познакомиться ли с дамой, которая, выпучив глаза, слушает бредни гида. Короче, медиум из меня получился никудышный, и я совсем было потерял надежду, как судьба всего на один день завела в германский город Нюрнберг.

Во дворец юстиции, где проходил международный трибунал над нацистскими преступниками, в тот день не пускали, и я, не ожидая ничего интересного, скорее по инерции поехал взглянуть на странный объект – так называемую территорию партийных съездов. Пустое поле в 11 квадратных километров с каменной Циппелин-трибуной, ни тебе входных билетов, ни видовых открыток, да и посетителей кот наплакал. Дошел до середины трибуны, поднялся на выдвинутую вперед площадку – кафедру фюрера, повернулся лицом к полю и, простояв так несколько минут, почувствовал странное наваждение. Как будто начался спиритический сеанс, и из небытия явился тот, кто с этого самого места восемь десятилетий назад произносил свои экстатические речи.

Не особо верю в мистику; скорее всего, из кладовок моей памяти просто высыпались факты, сюжеты, кадры кинохроники, благо Вторая мировая – это не троянская война и не крестовые походы. Но, как бы то ни было, со мной заговорил Адольф Гитлер, вождь Национал-социалистической немецкой рабочей партии, рейхсканцлер Германии…

…Я, рейхсканцлер Германии, мужчина в расцвете сил, вижу, как наполняется людьми придуманное мной огромное пространство. Мои соратники идут плотными рядами по центральной оси – Большой улице, минуя Храм памяти павших в Первой мировой войне (Германия должна смыть пораженческий позор, вернуть былое величие), строящийся Дворец съездов, один в один римский Колизей (образы имперского прошлого пробуждают героическое вдохновение). Скоро эти люди выйдут на поле Цеппелина, где два десятилетия назад одноименный граф посадил свой дирижабль, это чудо немецкой технической мысли, а теперь по моему указанию создана квадратная площадь размером в двенадцать футбольных полей. Она опоясана трибунами, самая высокая из них предназначена для руководителей партии, и центральное место здесь – мое. Отсюда я буду говорить с народом.

А народ – вот он, прямо передо мной. Принимая в расчет пьедестал, где я нахожусь, – подо мной. Во всех смыслах. На поле и трибунах может разместиться триста тысяч человек – чем не народ? Сюда съезжаются активисты со всей Германии. Вот только вид у них так себе: один тощий, другой с пивным пузом, маршируют скверно… Но Альберт Шпеер молодец, не зря я назначил его главным архитектором Рейха, это он придумал шествие с факелами, – огонь в темноте выравнивает разноперую публику и даже создает готическое таинство. Это отлично передала кинорежиссер

Лени Рифеншталь, сняв по моему заказу фильм «Триумф воли» о съезде НСДАП. Грандиозная картина, хотя и денег стоила тоже грандиозных.

Та же Рифеншталь, кстати, познакомила меня с молодыми архитекторами из бюро Шпеера. По вечерам они музицировали и придумывали, как подключить гитару к электричеству. Умница Лени сразу поняла, что оглушительная электромузыка – это сила, способная возбуждать молодых людей, собирать стадионы. Я поддержал проект, назвав его Der Rock, в переводе с немецкого – «юбка». В честь красивой юбки, которая была на Рифеншталь.

Настает время моего выхода. Он обставлен как помпезная кульминация съезда, единение вождя, партии и народа. Сотня зенитных прожекторов бьет в ночное небо, трещат и ухают барабаны, я вскидываю руку в нацистском приветствии, и море людей взрывается ответным ревом. Это, знаете ли, заводит. Я гениальный оратор и знаю, как разъяснить внемлющей толпе новый немецкий порядок. Люди должны быть подняты над буднями, – так я всегда учу своих приближенных.

В минуты ораторского экстаза я еще не знаю, что отменю назначенный на 39-й год съезд НСДАП в связи с началом похода на Восток, а больше партийных форумов уже не последует, и строительство моего Колизея будет приостановлено до победы Третьего рейха, которая так никогда и не наступит. Да и кто бы догадался, что через десять лет скульптурная свастика, венчающая трибуну, с которой я обращаюсь к своему народу, будет ритуально взорвана теми, кто победит нас в долгой войне, а затем в Нюрнберге, самом немецком из немецких городов, как я его всегда называл, начнется судебный процесс, и десять партайгеноссе пойдут на виселицу, а Герман Геринг, стоящий сейчас за моей спиной, успеет принять капсулу с ядом. Альберт Шпеер получит двадцать лет и отсидит полный срок. Лени Рифеншталь доживет до 101 года, причем уже старухой будет с аквалангом снимать подводный мир.