Книга Пантера Людвига Опенгейма - Дмитрий Агалаков

Давид двинулся вдоль ограды. Собака зарычала громче. Ее тень, так же как и металлический шум скользящего по тросу патрона, и звон цепи, двигались за ним.

Вдруг Давид остановился.

У ограды, рядом с раскидистым дубом, вывалившим добрую часть своих ветвей из парка на улицу, он увидел силуэт женщины. Рык собаки мгновенно стих. Присмотревшись, Давид уловил светлое пятно обращенного к нему лица. Он подошел ближе, разглядел руку в черной перчатке, лежавшую на чугунном кольце между двух копий ограды.

– Зачем ты сделала это? – спросил он.

Услышав чужака, собака захрипела.

– Пошла прочь, – повелительно сказал женский голос.

Зазвенев цепью, черная тень нырнула в кусты.

– Ты, как всегда, придумал себе больше, чем было на самом деле, – сказал тот же голос. – Бедный Давид! Нельзя так расстраиваться по пустякам. Я просто хотела избавиться от несносного пса. Он действительно ни за что ни про что укусил меня. Что же касается горбуньи, так, увидев тебя, поверь мне, Руфь просто помешалась. Она стала смотреть на меня волком оттого лишь, что я занимаюсь любовью с таким красавцем, а она разводит свои кактусы в оранжереях герцогини. Я захотела ей сделать приятное. Что здесь дурного? Было бы лучше, если бы она со зла всыпала мне как-нибудь мышьяку в суп? Или нам обоим? Что же касается отца Равенны, Давид, неужели ты думаешь, что я бы выдала ему твое присутствие? Да меня бы герцогиня за такие проделки первой выгнала бы из дому! Да и зачем мне было так поступать? Для чего? – Голос ее стал вкрадчивее. – Я бы только потеряла тебя. А это было бы слишком жестоко – для нас обоих!

– Ты давно потеряла меня, – проговорил он.

– Я так не думаю, – отозвалась Лейла. – И, знаешь, скажу тебе больше: в пятницу в Королевской опере дают «Аиду». Я хотела бы, чтобы мы пришли вместе.

Давид сжал кулаки – он не мог найти в себе силы сделать то, что решил. Как ясно он представлял себе все это еще час назад, когда сидел, запершись в своей комнате, в доме Огастиона Баратрана!..

Он быстро зашагал вдоль парка – прочь от нее. Но Лейла шла тенью за ним по ту сторону ограды, а за ней, не отставая и не обгоняя, слышался тихий, ползущий звон стальной цепи.

Давид остановился. Остановилась и тень за оградой.

– Ты больна! – громко прошептал он. – Ты неизлечимо больна.

– Где же твое лекарство? – усмехнулась Лейла. – Вылечи меня, Давид. А заодно и себя. Ведь ты за этим сюда пришел. Не так ли? Ну же, смелее!

– Что нам делать дальше? – спросил он.

– Любить, – ответила она.

– Любить – но как?

– Как мы это делали всегда, Давид. Подойди, – протянув ему сквозь ограду руку в перчатке, тихо сказала Лейла. – Иди, поцелуй меня.

Он не двигался с места.

– Ну же, я не укушу тебя.

Давид подошел к ограде, взял ее руку. Он увидел глаза Лейлы – бесстрастные и холодные. Взяв ее за локти, притянув к себе, он коснулся губами ее губ… Лейла вскрикнула, вырвалась; срывая перчатку с правой руки, отшатнулась от ограды. В следующую секунду Давид едва успел отскочить назад – собака метнулась к нему черной тенью из-за кустов. Встав на задние лапы, брызгая слюной, она хрипло лаяла, готовая перегрызть чугунные прутья, лишь бы добраться до того, кто обидел ее хозяйку.

– Прочь, – вновь сказала Лейла.

Собака не послушалась.

– Я же сказала – прочь!

Еще продолжая хрипеть, собака сникла, нехотя повиновалась. Лейла оторвала пальцы от губ – ее рот и подбородок были в крови.

– Мстить – это невеликодушно, – сказала она, приближаясь к ограде, сжимая в кулачках чугунные прутья. – Слышите, господин Валери?

– Я хочу, чтобы ты знала, – проговорил Давид. – Я сделаю то, что хотел сделать сегодня. Обязательно сделаю. Все теперь будет зависеть только от тебя.

4

Через три дня, вечером, они сидели в ложе Королевской оперы. Внизу гудел партер. В оркестровой яме, среди колоннады тянувшихся вверх пюпитров с разложенными на них нотными листами, шла утонченная, почти божественная возня: музыканты настраивали инструменты, наполняя театр легкой притягательной какофонией.

Лейла была в облегающем черном платье, глубоко обнажавшем ее грудь и спину – и если не смотреть на талию и бедра, в нем она казалась почти голой. Смоляные волосы, убранные в высокую прическу, напоминали сложивший лепестки тюльпан – самые непослушные локоны доходили до смуглого золотистого плеча. На шее сверкали нити бриллиантов. Нижняя губа молодой женщины чуть припухла – след его нелепой мести! Уголки же губ все так же выдавали иронию и коварство. Скрещенные на бедрах тонкие руки напоминали уснувших змей. И золотой браслет на запястье левой сверкал так знакомо и опасно!..

Давид до сих пор не знал, как вести себя с ней!

Наконец бесчисленные огни, спрятанные в хрустале гигантской люстры под потолком, стали гаснуть, ввергая зал оперы и публику во мрак. Оркестровая яма затаилась. Вслед за ней быстро угасли голоса в партере и ложах. Море голов внизу замерло. В наступившем сумраке остались одни только шорохи. Давид слышал дыхание своей спутницы. Забыв о сцене, он ловил краем глаза ее профиль. В этот вечер они не обмолвились и двумя словами, и теперь молчание смертельно тяготило его! Давид хотел было сказать хоть что-то, но в эту минуту оркестровая яма и занавес брызнули светом, а следом грянула увертюра… Когда же она отзвучала, и, вздрогнув, занавес поплыл в стороны, Давиду меньше всего думал о мире фараонов, мужественных воителей, прекрасных женщин, любви и предательства – он с особой жадностью ловил каждое движение Лейлы. Ее облик снова завораживал его. Он заставлял Давида забыть о музыке, обо всем, что было вокруг. Ее тело вновь сводило его с ума своей легкой грацией, животной силой и красотой, которую так просто и так великолепно подчеркивала оправа из шелка и бриллиантов. Давид ненавидел и боготворил эту женщину. И презирал себя – презирал за то, что простить вновь оказалось легче. Нет, он лгал себе: не простить, но, обманывая самого себя, забыть.

Хотя бы не вспоминать!

Когда же зал Королевской оперы дрогнул от торжественного марша «Аиды», рука Лейлы внезапно потянулась к его руке и сжала пальцы. И более красноречивого жеста нельзя было придумать!

И ждать от нее…

В открытом экипаже они ехали по ночной Пальма-Аме. Карет в этот час было множество. У подножия города раскинулся океан: время от времени его открывали каштаны и крыши домов. Ползущие огоньки пароходов и яхт оживляли черную пустыню, уходящую к горизонту.

Было прохладно. Полуголая в своем наряде, под шуршание колес о мостовые, Лейла куталась в манто. Когда ветер разрывал легкое облако аромата духов, легко и жадно касаясь кожи, она, опустив ресницы, прятала губы и кончик носа в мех.

– Выпьем по бокалу шампанского в «Алой розе»? – вдруг предложила она. – Помнишь, там чудесный скрипач?