Книга Философия возможных миров - Александр Секацкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну что тут скажешь, разве не убедительное возражение представил оппонент?
Но Пушкин меланхолически замечает: «Однако ж прав упрямый Галилей». Здесь, как и во многих других случаях, основную работу проделали греки – среди важнейших тем диалогов Платона находится высмеивание указательного жеста, даже если это жест умозрительный:
– Что есть прекрасное? – спрашивает Сократ.
– Да это прекрасная статуя (амфора, кобылица, девушка), – отвечает его собеседник.
И Сократ встает на защиту смысла, требуя определить прекрасное само по себе, а не тыкать пальцем в амфоры и статуи. Таким образом, проясняются правила, которым подчиняется прирученный семиозис. До конца, конечно, семиозис не одомашнить, как того волка, которого сколько ни корми, он все в лес смотрит, как Серенького Волчка с его непредсказуемыми повадками. С одной стороны, угроза раскомплектации редукции вектора состояния: разрыв, приводящий к обрыву символического круговорота; но, с другой стороны, выделяются обширные участки, где означающие соотносятся друг с другом, избегая указательного жеста, семантического предъявления, на этих участках как раз и производится смысл, подлежащий проверке лишь в конечном итоге.
Стало быть, смыслопроизводство, по крайней мере на важнейших участках, напоминает виртуозный цирковой аттракцион, что-то вроде «езды без рук на одноколесном велосипеде»: требуется пускать в оборот один предмет за другим, не прикасаясь к ним, вводя их в скоростной вираж так, что виражи сами приобретают статус предметов, хотя и не имеют посюстороннего земного коррелята. В аттракционе смыслопроизводства виражи должны быть неотличимы от амфор и кобылиц, унесенных своими означающими и закрученных в вихревой столб, – иначе смысл не получится. Есть участки, на которых нельзя сбавлять скорость, иначе вылетишь из круга понимания; в таких случаях говорят о тех, кто «тормозит» и «не догоняет» и тем самым оказывается за пределами смыслополагания, не улавливает смысла. Настигнуть его мешает излишне прочная семантическая привязь. То же и с оставшимися означаемыми, ведь и сбор яблок идет быстрее, если не уточнять всякий раз параметры годности вроде червоточин и того факта, что в совокупный сбор попадет парочка яблок, сделанных из папье маше. В работающем семиозисе мы имеем дело с удивительным несмертельным разрывом, благодаря чему стремительно возрастает «скорость на плоскости» при общем падении мерности, необходимой для бытия души.
Но идем дальше. Благодаря скорости взаимной дистрибуции означающих возникает объем, быстро вращающаяся плоская поверхность ведет себя как лента Мебиуса, эффект объема усиливается многоуровневостью соотношения означающих: так получается глубокий смысл. Сейчас, когда семиозис действительно одомашнен и виртуозность понятийного дискурса не вызывает ощущения головокружительного циркового трюка, первые уроки и строгие правила обращения с опасными, дикими означающими выглядят странно. Сколько, к примеру, запретов поминания было отброшено после объявления их пустыми предрассудками! К чему это все – не поминать покойника, Бога всуе и прочее, что не к ночи будет помянуто. Торжествующий логос упразднил прежние ограничения, но взамен ввел свои собственные, например, строжайшие ограничения на указательный жест, легко протыкающий сферу умопостигаемого.
Из виртуозного жонглирования означающими родились и новый тип мудрости (включающий философию), и поэзия; уже упоминавшийся лев сохранил всю свою прыть в безопасном иносказательном смысле, и в мире в целом наступила эпоха безопасного символического. Конечно, пока мир этот очерчен поверхностью небольшой планеты, но с точки зрения устройства сущего эту великую трансмутацию можно считать событием космического масштаба. Управляемая термоядерная реакция – всего лишь ничтожная мелочь по сравнению с одомашниванием семиозиса, по сравнению с возможностью выходить в трансцендентное и заниматься там добычей полезного символического, сегодня уже можно сказать, заниматься в промышленных масштабах. Если исходить из этой позиции, совершенно по-другому выглядит человеческая история и прежде всего «история символических форм», если воспользоваться выражением Эрнста Кассирера.
Сложившийся взгляд Просвещения, в целом абсолютно преобладающий и сегодня, настаивает на вполне мифологической версии низложения мифа: сначала человечество «прозябало» в безнадежных предрассудках, но потом, следуя естественному свету разума (lumen naturalis), смогло от них освободиться, обрести рациональные основы и овладеть собственным будущим. Пока, правда, освободились только те, кто получил образование, в сущности, лишь сословие ученых, но свет знания, который несут ученые, постепенно позволит избавиться от заблуждений и остальному человечеству. Любопытно, что объем «предрассудков» настолько велик, что существенно превосходит объем грехов, рассматриваемых в качестве таковых традиционной религией. К заблуждениям невежественных времен отнесены колдовство, магия, языческие (и не только) обряды, инициация, а также эльфы, вампиры… Прекрасно выразился однажды израильский художник и философ Яков Хирам: многие вещи были бы совершенно невозможны, если бы не встречались на каждом шагу. Просвещение, несомненно, многократно увеличило бы список «невозможностей» и предрассудков, если бы не их встречаемость на каждом шагу…
Однако все это, все заблуждения и нелепости, относится к темным временам. С тех пор мир медленно, но неуклонно просвещается. Колоссальное количество усилий ушло на то, чтобы объяснить крайнюю символическую изощренность этих загадочных «древних» – и все равно непонятно, как можно было мириться с такой невероятной усложненностью картины мира? Почему-то никому не пришло в голову задаться вопросом: а может, дело не в различии картин одного и того же мира, а в различии самих миров? Разумеется, каузальные связи внутри того, что мы именуем природой, за такой промежуток времени не изменились, а вот сверхприродные, сверхъестественные отношения изменились, и даже очень. Одно дело – дикий семиозис и тяжелое символическое, совсем другое – обузданное знаковое производство.
Заклятия и проклятия, околдовывания, парализующее действие вещего слова могут выглядеть нелепостями в случае исчезновения того поля, на котором эти операции выполняются, ведь и корпускулярно-волновой дуализм перестает выполняться, когда мы переходим, например, к уровню химических взаимодействий. Скажем, первые три секунды после Большого взрыва и последующие три секунды дают нам совершенно разную Вселенную, и «свидетелям» первых трех секунд не поверили бы обитатели последующих, будь такое свидетельство возможным. Они, последующие, сказали бы: все происходит по законам природы, но были бы поставлены в тупик вопросом: а по каким законам происходят законы природы?
Антропогенная революция тоже представляет собой большой взрыв, в ходе которого возникает мир символического. Взрыв можно интерпретировать как прорыв хаоса через каузальный кокон фюзиса с появлением многочисленных странных аттракторов по линиям разрыва. Мир символического, или, собственно говоря, человеческий мир, нередко определяется как вторая природа, что вполне оправданно, – и тогда следует сказать, что, подобно первой, подобно самому фюзису, она тоже рождается из замедлений. Движение в сторону когерентности, связности, указывает на это: соседние связи, связи ближайшего окружения, постепенно получают решающее преобладание над непространственными отношениями самотождественности в иных мирах. В результате такого нарастающего преобладания стягивается пространство умопостигаемости, в котором, разумеется, хватает бермудских треугольников, но ветвление миров прекращено и трансформации приостановлены. Трансформации сменяются становлением, воспитанием и другими вариациями генезиса. С синтезом когерентного, умопостигаемого пространства повышается даже скорость семиозиса, но это именно «плоская скорость», при полной своей включенности позволяющая синтезировать новые смыслы и даже компенсирующая редукцию означаемых и раскомплектацию. Ясно, что по своей революционной роли приручение семиозиса существенно превосходит приручение огня. Но вернемся к первым секундам большого взрыва Сознания, обеспечившим выход в измерение символического и растянувшимся, возможно, на несколько тысячелетий. Сейчас, пожалуй, мы знаем о них меньше, чем о динамике первого Большого взрыва, породившего Универсум, а среди исследователей антропогенеза нет и тени того согласия, которое имеется сегодня в физике. У меня нет сейчас намерений подробно разворачивать собственную теорию, я хочу лишь объяснить себе исчезновение Витька, его выдергивание на ровном месте и еще хочу понять, почему никто этого не помнит. И почему помню я. Иногда я думаю, что помню о Викторе Сапунове лишь потому, что мои три кота-жнеца когда-то сцепились хвостами достаточно прочно, но это на уровне идеи фикс. Что же касается первого пункта, самого исчезновения, то он требует отнестись к «архаической картине мира» несколько реалистичнее, признав, что некоторые типы событий в условиях дикого семиозиса встречались значительно чаще. А среди главных усовершенствований, которые мы приобрели, находится несравненное искусство выборочного забвения, программа черных списков памяти, без которой не могла бы сформироваться, так сказать, научность науки. Затягивание разрывов восприятия, скажем, искреннее недоумение по поводу запрещенной зажигалки (это что за цилиндрик?), указывает на тот же путь, которым шла и сама природа, первая природа, отбраковывающая возможные миры, не вмещающиеся в тесноту времен. И если мысленно вычесть участки пройденной траектории, если хотя бы отчасти разблокировать черные списки памяти, первоначальный взрывной семиозис отобразит более раннюю, архаическую картину мира. Некоторые элементы дикого символического можно найти в трансперсональной психологии Юнга, и особенно в философии Вольфганга Гигерича.
