Книга Все, кого мы убили. Книга 2 - Олег Алифанов

По истечению трёх недель пустили ко мне греческого священника Афанасия, который обрадовался тому, что я русский, и горько сетовал на то, что общение между Александрийской и нашей церквами прерваны уже как полвека. Он сокрушался так, словно не я, а сам он находился в безысходном положении узника, и мне пришлось пообещать, что по освобождении я сделаю что могу, чтобы способствовать возобновлению сношений. На мою просьбу сообщить моё имя вице-консулу Лавизону, он лишь покачал головой, сказав, что тот, по его сведениям, отозван в Петербург по охлаждению отношений Государя к египетскому паше. Я посоветовал обратиться в другие посольства, памятуя, как сам действовал заодно с моими собратами, агентами западных держав. Среди кровопролитий сирийских, в хаосе самой безнравственной администрации, какая может существовать в целом мире, великобританский и французские консулы усердно действовали заодно с нами, когда предстояло спасать христиан от насилий и угнетения. Опомнившись, Афанасий обещал дать знать обо мне в Александрию, своему знакомому тосканскому консулу, славящемуся покровительством русским. Тосканец же Россетти славится своим доброжелательством и стремлением услужить, желая выхлопотать со временем себе место генерального консула России при дворе Мегемета Али, коего, видимо, прочит в разряд суверенов. Священник первым и поведал мне, что прозябаю я в двух или трёх днях пути от Газы. Ранее же никто не желал или не мог по скудости познаний очертить место моего нахождения, хотя само наличие египетских узников говорило кое-что о юрисдикции моей тюрьмы. Впрочем, без толку.

Впервые удалось мне вкусить вволю еды, доставленной им, а вскоре несколько пар из пожертвованной им милостыни ненадолго скрасили моё ожидание надежды на освобождение чашкой аравийского нектара.

Не имея возможности занять себя какой-либо деятельностью, и не получив письменных принадлежностей, я мог развлекаться только размышлениями. И по прошествии времени я думал: а не сподобил ли меня Господь к сим злоключениям только ради того, чтобы мог я предаться рассуждениям о том, к чему в иной обстановке не имел бы времени? Конечно, все первые дни мысли мои кипели гневом догадок о неведомом злодее, заточившем меня в тюрьму. Но, не найдя положительного решения, и чувствуя уже, как схожу с ума, я с трудом заставил себя искать спасения в круге дум иного сорта.

Спасению моего рассудка обязан я обстоятельству обыска и вообще небрежного обращения с невольниками. Письма, как вообще все вещи кроме денег, оставлены были при мне, и их я перечитывал неоднократно, особенно послание Муравьёва с описанием хожений в Святую Землю. В тот роковой день ареста оказалось оно со мною не случайно, я взял его с собой, чтобы, имея досуг, прочитать ещё раз, глядя на него с переменившихся обстоятельств, хотя, конечно, не полагал, что обстоятельства могут обернуться столь драматично, если не сказать театрально.

Итак, я долго перебирал в уме, что же всё-таки тревожит меня при упоминании Египта. Подлил воды и Афанасий, упомянув в своих сетованиях странствование Арсения Суханова. Нелёгкое и в наши дни, сколь сложным это путешествие могло казаться в те поры, и стоило ли ради нескольких золотников андрагрыза, как называли некий мужской корень, для царской лекарни, предпринимать столь трудный путь. Нет, за всем этим крылось нечто иное. Прошло немало времени, прежде чем на меня нашло просветление: русские поклонники посещали Египет. Конечно, не все они, но описанные Муравьёвым – непременно, и это никак не могло оказаться случайностью: он избрал только те из походов, которые относились к этой земле, ибо сам я помнил о немалом числе и других. Но с какой целью он так витиевато давал мне знать о сём факте, вместо того, чтобы выразить одной простой фразой? Написать открыто означало сообщить не только мне, но и прочим нежелательным читателям его письма, что он догадался о потаённой сущности дела. Он явно боялся кого-то весьма могущественного, в чьих руках находилась его жизнь и, возможно, моя. И боялся потому, что влиятельное лицо заподозрит его в разгадке какой-то тайны, которой на деле у Андрея не имелось и к которой он надеялся приблизиться с моей помощью. Я же бездвижно сидел в дне пути от Египта, и не мог даже уведомить друга о своём незавидном положении.

Но главное, что я теперь тоже не мог уяснить – что так влекло средневековых странников в эдакую даль, кою даже и теперь, судя по моему нынешнему опыту, посещать небезопасно? Проходили дни за днями, но то, что полагал я вначале замко́м, оказалось ещё одним ключом, а замка́ по-прежнему не было.

Минуло месяца полтора или около того, я с трудом восстанавливал счёт дней, а лунный календарь мусульман нескоро ещё мог сойтись в моей голове с нашим, знал я лишь, что прошло Рождество. Немолодые или издержавшие свои лета караульные с кривыми саблями наголо вывели меня из грязного затхлого мешка, и лениво поплелись по длинному мрачному коридору, держа меня в двух саженях впереди себя. Спросонья я не мог сообразить, куда и зачем мы шествуем, однако то уже, что утро это отличалось от всех других, наводило на приятные ожидания, ибо любое изменение положения становилось развлечением в этой юдоли безнадёжной печали. Вместо обычного пути за поворот наружу, меня окликнули, приказав остановиться. Один из османлы сдвинул засов потайной двери, та лязгнула и пропустила нас в узкий проход, по которому ощупью двигался я под тихие равнодушные ругательства следовавших за мной гуськом караульных. За очередным поворотом проход раздался вширь и пролился навстречу мне потоком света – так что от боли я закрыл глаза ладонями. Не дожидаясь, пока я свыкнусь с ярким днём после глухого сумрака каземата, двое солдат протащили меня под руки куда-то дальше через пустой двор, я услышал, как отмыкают они какие-то решётки, и наконец грубый укол в спину концом сабли столкнул меня по двум высоким ступенькам внутрь тесной каморки. Ударившись о свод, я сел на землю подвала, дно которого оказалось на аршин ниже камней двора, и осмотрелся. Двор, в который привели меня казался меньше тюремного и более походил на плац для тренировки солдат. Стена саженях в тридцати спереди предназначалась не столько для предотвращения побегов отсюда, сколько защищала от нежелательных глаз снаружи. Прошёл час, за ним другой. Шарканье чьих-то шагов заставило меня чуть отпрянуть от стены и приглядеться. Я не ошибся, место это предназначалось для свиданий. Неужели же из Александрии прибыл долгожданный тосканский консул?

Знакомая фигура, сопровождаемая слугой, шествовала прямо к моему каземату. Рядом двигалась целая колонна, возглавляемая каким-то напыщенным турецким чиновником наподобие начальника тюрьмы, с эскортом из полудюжины слуг.

Стоять в рост я не мог, так что сел на верхнюю ступень вполоборота к решётке. Неудобство моего положения вызывалось теперь лишь тем, что лицо моё находилось чуть выше сапог неожиданного визитёра.

– Это в точности тот, кого я искал, – услышал я. – Благодарю вас, за то, что он в хорошей сохранности… Мсье Рытин, – голова Беранже, лишь ненамного вылезавшая из высокого щегольского воротника, наклонилась ровно настолько, чтобы заглянуть ко мне. – Я имею намерение вызволить вас отсюда.

– Делайте же это скорее, господин полковник, – с радостью откликнулся я.

– Увы, это не так просто, – он сделал знак, и турецкая делегация удалилась так же важно, как и объявилась здесь. Двое солдат с удивительным для всеобщей здесь лени проворством приволокли крошечный диванчик и подставку для ног.