Книга Андеграунд - Сергей Могилевцев

– Люди, решившиеся покончить с собой, – сказал он мне, – сразу же становятся необыкновенно близкими друг другу, словно настоящие братья и сестры. Они оставляют позади все, что связывает их с этим миром, и поэтому могут спокойно держаться за руки, глядя на холодную и чистую воду, которая течет внизу, и ожидает их с нетерпением, как ожидает невеста объятий своего жениха.

– Из вас мог бы выйти неплохой поэт, – ответил я ему. – Впрочем, из меня тоже мог бы выйти неплохой поэт, если бы я решился остаться в живых, и прожил бы еще какое-то время.

– А вы решились остаться в живых? – спросил он у меня.

– Я точно не знаю, Вениамин, я нахожусь на стадии решения. Возможно, я приму это решение в самый последний момент, когда уже совсем не останется времени, и ваш пример вдохновит меня на отчаянный и вынужденный шаг. Но если хотите, я подержу вас за руку, и даже обниму перед тем, как вы прыгнете со своего моста в холодную московскую воду. Возможно, вам станет от этого чуточку легче.

– А с чего вы взяли, что я хочу прыгнуть с моста в холодную московскую воду?

– Но вы ведь сами только что говорили о том, что вода примет вас, как принимает жених невесту, заключая ее в своих страстных объятиях!

– Это я говорил образно, как поэт, который, останься я жить, обязательно, как и в вашем случае, родился бы во мне. Но я не хочу, теперь не хочу, ибо долго перебирал в уме способы самоубийства, прыгать в воду с моста. Это ненадежный способ покончить с собой, ибо всегда есть шанс, что ты или сам выплывешь на берег, или тебя кто-то спасет. Прыгать в воду с моста лучше всего для слабых женщин, а для сильных мужчин лучше всего перерезать себе вены.

– Вы решили перерезать себе вены?

– Да, я решил, что так будет лучше всего, и надеюсь, что вы сделаете это вместе со мной.

– Я же вам сказал, что приму решение в самый последний момент. Возможно, ваш пример окажется для меня заразительным, и я тоже перережу себе вены. В любом случае я приму решение в самом конце.

– Вы не отказываетесь от своих слов, вы точно решились вместе со мной подойти к этому самому последнему концу?

– Да, я решился, можете считать, что вы уговорили меня. А когда вы собираетесь это сделать?

– Перерезать себе вены? Чем раньше, тем лучше, возможно, даже сегодня ночью. Тем более, что я уже не смогу уснуть до утра, а откладывать задуманное до завтра не вижу никакого смысла.

– Я тоже после всего сказанного не смогу уснуть до утра. Я вообще страдаю бессоницей, а разговор с вами взвинтил до крайности мои нервы. Мне теперь нужен или алкоголь с сигаретами, или действительно что-то радикальное, такое, чтобы успокоить меня уже навсегда!

– Ну так и давайте сделаем это прямо сейчас! – воскликнул он, и, вскочив с кровати, метнулся ко мне, схватив меня за руку. – Вставайте, Семен, вставайте, у меня уже все готово, я имею в виду опасную бритву, которую давно уже купил у одного парикмахера, и держу в чемодане, как самое большое сокровище в своей жизни!

Сказав так, он отпустил мою руку, обернулся к своей кровати, встал на колени, и вытащил из-под нее чемодан. Я мельком глаза в полутьме невольно отметил, что чемодан у него был такой же, как у меня: дерматиновый, довольно потрепанный, и, очевидно, очень дешевый. Вениамин тем временем вынул из чемодана какое-то полотенце, больше похожее на тряпку, развернул его, и показал мне блестящую стальную бритву, от которой сразу же повеяло несчастьем и смертью.

– Это и есть ваша бритва? – спросил я у него.

– Да, та самая, что купил я у одного парикмахера, после того, как постригся у него. Он, кстати, продал мне ее очень охотно, и, без сомнения, продал бы и вам, но время не ждет, и я хотел бы покончить со всем сегодня же ночью.

– Покончить с собой и со мной?

– Прежде всего, я бы хотел покончить с собой, а что касается вас, то вы это сделаете сами. Сначала я перережу себе вены, а потом вы сделаете то же самое. Лучше бы, конечно, лечь в горячую ванну, так всегда делают, когда разрезают себе вены, но у нас в общежитии ванн нет, есть только душевые кабинки в подвале.

– Вы хотите, чтобы мы спустились в подвал?

– Лучше всего это сделать в подвале, чтобы не привлекать к себе ничьего внимания, и чтобы нас никто не попытался остановить.

– Ну что же, раз вы так подробно обдумали все, давайте пойдем в подвал. Я, повторяю, еще не принял окончательного решения, и приму его в самый последний момент. Но, во всяком случае, я буду держать вас за руку, пока вы будете умирать. Скажите, а не следует ли нам оставить предсмертные записки? О том, что мы никого не виним, и делаем все добровольно?

– Предсмертные записки? Да, пожалуй, это следует сделать, странно, что я об этом не подумал заранее. Когда берешься за что-то большое, всегда упускаешь из вида частности и детали.

Мы подошли к столу, и в лунном свете на каких-то обрывках бумаги написали свои предсмертные записки. Леонида, как всегда, в комнате не было, а что касается Василия, то он спал убитым сном, и, разумеется, не мог ничего ни видеть, ни слышать. Мы молча посмотрели друг на друга, и вышли в полутемный коридор, потом повернули к лестнице, и стали спускаться вниз. Была ночь, но по общежитию, как обычно, слонялось много разных людей, как тех, кто здесь жил, так и пришедших в гости. На нас мало кто обращал внимания, у всех были свои заботы, и, в крайнем случае, взглянув на меня и Вениамина, люди могли подумать, что мы спускаемся в подвал для того, чтобы помыться. В общежитии многие мылись именно по ночам, так как днем ни у кого не было свободного времени. Оказавшись на первом этаже, мы спустились еще на несколько ступенек вниз, и оказались перед оббитой блестящей жестью дверью, которая скрывала вход в душевую. Вениамин нес полотенце со своей бритвой, он первым зашел в душевую, освещенную двумя или тремя тусклыми лампочками, и состоящую из десятка небольших, обложенных кафелем, кабинок. Учитывая цель нашего путешествия, все это выглядело достаточно зловеще и мрачно.

– Как странно, – сказал он, оглядываясь на меня, и вынимая из полотенца свою бритву, – никогда не ожидал, что умру в таком мрачном месте.

– Вы еще можете отказаться, – ответил я, глядя на его бледное, сразу же осунувшееся лицо, – никто вас не принуждает кончать с собой, а я, со своей стороны, никому не скажу, поскольку вообще не имею привычки открывать чужие секреты.

– Нет, нет, – быстро сказал он, – я уже принял решение, и назад дороги у меня нет. Именно здесь, в подвале, куда я ходил два года подряд для того, чтобы помыться, я и умру. Это окончательно, и обсуждению не подлежит. Я только хочу знать, умрете ли вы вместе со мной, или останетесь жить дальше?

Это был ключевой вопрос, который я от него ждал все то время, пока мы спускались по лестнице вниз, и шли по коридорам нашего общежития. Это, можно сказать, был вопрос вопросов, самый главный из тех, которые задавали мне за все двадцать лет моей жизни. Умирать, или не умирать? Разрезать себе вены в мрачном, наполненном сыростью и ужасом подземелье, или не разрезать? Прекратить ли попытки выбраться наверх из своего андеграунда, или покорно опустить руки, решив, что бороться дальше не имеет никакого смысла? Стать ли сообщником этого практически незнакомого мне человека, который так расчетливо и так подло втянул меня в свою авантюру? Вот именно, расчетливо и подло, неожиданно сообразил я, проникаясь необыкновенной ненавистью к этому самоубийце, который странным образом во многом был похож именно на меня, потому что это именно я на протяжении многих лет до этого думал о самоубийстве. Я ненавидел его, и одновременно с этим ненавидел себя, и от этого делался себе еще хуже и гаже. Я уже знал заранее, что не буду вместе с ним разрезать себе вены в этом душном подвале, но что я должен ему отомстить за то, что он заставил меня спуститься сюда. Отомстить по возможности больнее и гаже, отомстить так, чтобы он умирал у меня на глазах, и был противен сам себе, испытывая к самому себе необыкновенное презрение и отвращение. Только так, вызвав в нем необыкновенное презрение и отвращение к самому себе, я мог по-настоящему отомстить и унизить его, и одновременно, унижая его, унизиться сам. Ибо мне в этот момент необходимо было не только его унижение, но и мое собственное унижение. Не только его кровь, но и моя собственная кровь, пусть не настоящая, пусть метафизическая, пусть виртуальная (на одной из первых лекций я услышал необыкновенно понравившееся мне слово виртуальный), но все же кровь.