Книга Горький мед любви - Пьер Лоти
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дорогой мой Жан, я так несчастна — все против меня. Оливетта и Роза смеются над моими вечно красными глазами; конечно, они тотчас же согласились бы выйти за длинного Сюиро — стоит ему только захотеть. Но одна мысль об этом заставляет меня содрогаться — я ни за что не соглашусь и, когда они выведут меня из терпения, убегу от них и поступлю в монастырь Св. Бруно.
Если б я, хоть иногда, могла приходить к твоим, я бы нашла поддержку у твоей матери, которую люблю и уважаю, как свою собственную, но на меня уже смотрят с удивлением, так как я слишком часто туда хожу, и кто знает, может быть, скоро мне это совсем запретят.
Дорогой мой Жан, необходимо, чтобы ты сделал то, что я тебе сейчас скажу. К нам дошли о тебе нехорошие слухи; я уверена, что их распускают с единственной целью повлиять на меня, но я не верю ни одному слову — это невозможно, никто не знает здесь тебя так хорошо, как я. Но все же я буду счастлива, если ты сам напишешь мне об этом словечко и повторишь, что любишь меня: это всегда приятно, даже когда знаешь, что это так. И напиши сейчас же моему отцу, что ты просишь моей руки, а главное — обещай ему, что всегда будешь вести себя разумно и порядочно и, сделавшись моим мужем, никогда не дашь повода для сплетен; а я буду умолять его на коленях. И Бог сжалится над нами, дорогой Жан!
Навсегда твоя невеста
Жанна Мери».
В деревне не умеют выражать своих эмоций; девушки, воспитанные среди полей, не чужды глубокого чувства, но им недостает слов, чтобы передать свои волнения и думы; им незнаком язык утонченной страсти, и переживания их выражаются бесхитростными, наивными фразами — в этом вся разница.
Жанна многое должна была перечувствовать, чтобы написать такое письмо, — и Жану было понятно все, что она хотела сказать ему о любви и своем решении. Убедившись в пламенной верности своей невесты, он почувствовал уверенность и надежду и, вложив в ответ весь запас нежности и благодарности, отправил дяде просьбу, сопровождаемую искренними клятвами в благоразумии и хорошем поведении, и без особенного беспокойства стал ожидать известий из Франции.
Молодой Проспер Сюиро был ловкий, изворотливый судебный пристав, скрывавший под маской грубого свободомыслия свое ничтожество, — мелкий писец, глумящийся над всем, что считается святым, прячущий за дымчатыми очками маленькие глазки с красными веками.
Жану, который испытывал инстинктивное отвращение к уродству, этот соперник показался бы жалким. Прельстившись приданым и наружностью Жанны, пристав в упоении самодовольства воображал, что делает большую честь молодой крестьянке, предлагая ей себя и свое не слишком высокое общественное положение; он уже решил, что после свадьбы Жанна должна, как и подобает даме, обзавестись шляпой.
Прошло шесть месяцев. Письма из Франции, правда, не приносили Жану никаких дурных вестей, но и никаких хороших. Дядя Мери оставался непоколебим, но такой же была и Жанна, и в письмах матери Жан всегда находил несколько полных любви слов, приписанных ее рукой.
Жан был полон надежд и не сомневался, что, когда вернется на родину, все устроится наилучшим образом. Более, чем когда-либо, он упивался светлыми мечтами… Возвращение домой казалось ему наградой за пятилетнюю ссылку. Все мысли бедного изгнанника сосредоточились на этом радостном событии: вот он едет в деревенской почтовой карете, в широком плаще спаги, вот уже показались Севеннские горы, знакомая дорога, а вон и колокольня, и крыша родного дома возле дороги, и вот, вне себя от радости, он прижимает к груди дорогих родителей…
Потом они втроем идут к Мери… Парни и девушки выглядывают из дверей, чтоб посмотреть на него; его находят красивым в этом иноземном костюме, с манерами, усвоенными им в Африке… Он показывает дяде Мери нашивки вахмистра, которые он наконец получил, и они производят неотразимое впечатление.
…Дядя Мери всегда был добрым; правда, в былые времена он частенько бранил Жана, но все же любил его. Жан был уверен, что надежды его не обманут… (Издалека смягчаются недостатки близких, они кажутся мягкими и добрыми, а их злоба и жестокость забываются.) К тому же невероятно, чтоб Мери не одумался, увидев, как они оба умоляют его о благословении; он, без сомнения, будет тронут и соединит дрожащую руку Жанны с рукой Жана… И какое счастье, какая прекрасная жизнь наступит тогда, какой рай откроется для него на земле!..
Жан не мог представить себя в деревенской одежде и, особенно, в простой сельской шляпе. Думать об этом было неприятно, и он не любил на этом задерживаться. Ему казалось, что под прежним смешным нарядом исчезнет гордый спаги и он перестанет быть самим собой. Здесь в этом красном костюме он узнал жизнь Африки, стал мужчиной; он любил все это: любил арабскую феску, саблю, лошадь, эту большую, забытую Богом, страну и пустыню.
Жан не знал, какое разочарование ожидает иногда моряков, солдат, спаги по возвращении в деревню, покинутую ими в юности, которую они представляли себе сквозь призму ностальгии. Увы! Какая тоска, какое однообразие и скука ждут на родине этих изгнанников!
Бедные спаги, сроднившиеся, как он, с этой страной, иногда вспоминали унылые берега Сенегала. Долгие прогулки верхом, свобода, ослепительный свет и бескрайний простор — их так не хватает, если ты привык, а потом этого лишаешься. У мирного очага ты мечтаешь о зное, палящем солнце и тоскуешь по пустыне.
Между тем Бубакар-Сегу, великий черный король, давал о себе знать в Диамбуре и Джиагабаре. В воздухе запахло войной: в Сен-Луи о ней говорили в офицерских кружках, толковали и обсуждали на тысячи ладов среди солдат спаги и моряков. Она стала злобой дня, и каждый надеялся на удачу — на повышение, чин или орден.
Жан, кончавший службу, собирался наверстать упущенное; он мечтал получить в петлицу желтую ленточку — орден за храбрость — и прославиться геройским поступком; хотел, чтоб спаги помнили его имя — в этом краю, где он столько пережил и перестрадал.
Между казармами, флотом и губернаторским домом ежедневно шла оживленная переписка. К спаги приходили большие пакеты с печатями и разжигали воображение людей в красных мундирах — они предвещали большую и серьезную экспедицию. Спаги точили свои боевые сабли и чистили амуницию со стаканами абсента в руках, шутя и весело болтая.
Были первые числа октября. Жан, с утра разносивший по разным местам служебные бумаги, шел с большим официальным пакетом по последнему адресу, во дворец губернатора. На длинной узкой улице, залитой солнечным светом, пустынной и мертвой, как улица Фив или Мемфиса, он увидел идущего навстречу человека, тоже в красном, который издали показывал ему письмо. Жан встревожился и ускорил шаг.
Это был сержант Мюллер, доставлявший спаги французскую почту, он прибыл час назад с караваном из Дакара.
— Тебе, Пейраль, — сказал он, протягивая Жану конверт со штемпелем его бедной дорогой родины.
Это письмо, которого Жан ждал целый месяц, жгло ему руки; но он не торопился его читать и наконец, выполнив все поручения, решил распечатать. Он подошел к решетке Управления и вошел в открытые ворота.
