Книга Райская птичка - Трейси Гузман

– Дело в том, мисс Кесслер, что я не уверена в этой вашей способности.

Темные волосы мисс Пим были стянуты в тугой узел, лишавший ее лицо всякого выражения. Разве что на лбу то и дело мелькала морщинка, говорившая о головной боли. Она нетерпеливо постукивала пяткой по ножке стула, как будто втайне шагала куда-то, прочь от колледжа, прочь от студентов, которые испытывали ее терпение и смели сомневаться в ее компетентности.

– Я способна заниматься работой. В Уэслианском университете…

Мисс Пим повела бровью и перебила:

– Мисс Кесслер, я знаю, что вы попали к нам с подобающими рекомендациями. А еще я знаю, что вы спали на лекции профессора Стрэнда по биогеографии. В аудитории было всего пятнадцать студентов. Ваше «невнимание» не осталось незамеченным.

Элис продолжала спорить из упрямства. В конце концов мисс Пим надоело, она предостерегла Элис, мол, той следует прилагать гораздо больше усилий, и, отрывисто кивнув, закончила разговор. Вернувшись в свою комнату в общежитии, Элис растянулась на постели, по-прежнему кипя от гнева. Желание позвонить Натали она поборола, ибо знала, что такого разговора, как ей хочется, у них не выйдет. «Вот ведьма! Ты не должна спускать ей этого с рук, Элис. Она явно не подозревает, на что ты способна. К вечеру могу быть у тебя. Что скажешь? Ай-ай‑ай, мисс Пим обо что-то споткнулась в темном коридоре и вывихнула ногу». Натали, которая предложила бы это, исчезла восемь лет назад, а странный двойник, занявший ее место, с большей вероятностью направил бы свой острый язык на саму Элис, а не на ее высокомерного научного руководителя.

Из окна своей комнаты на втором этаже Элис наблюдала, как другие студенты, сбиваясь в аморфную каплю поддержки, бредут по лужайке в сторону демонстрации: за права женщин, за расовое равноправие, за социальную справедливость, против войны… Она завидовала легкости, с которой они расхаживают по студенческому городку, тому, как они натыкаются друг на друга в едином порыве, их доверительным объятиям, каждое из которых пустило бы по просторам ее тела лавину боли.

В Уэслиане Элис твердо решила бить в одну точку – получить бакалаврскую степень – и не позволяла себе думать ни о чем другом. Она откладывала свое горе. Отгоняла вину, которую чувствовала из‑за того, что продолжила обучение, а вместе с ней мысли о Натали, оставшейся теперь в одиночестве, если не считать экономку Терезу. Она пробивалась сквозь фармацевтический туман, один из побочных эффектов ее многочисленных лекарств, и взяла себе за правило не заглядывать слишком далеко вперед. Врачи могут ошибаться; на горизонте новые методы лечения; каждый случай индивидуален – вот какие мантры она повторяла.

Держаться и превозмогать себя стало ее безусловным рефлексом. Окончив обучение, Элис была уверена, что воля и целеустремленность в сочетании с щедрыми рецептами врачей не дадут разбиться ее мечтам. Она еще может первой находить гнезда, свитые искуснее любого чуда архитектуры; неподвижно стоять в кустах заповедника Гуаника в ожидании предрассветного зова пуэрториканского козодоя. Ее путь мог быть тернистым, но по крайней мере в конечном результате сомнений не было. До сих пор. Теперь же полевые исследования представлялись в лучшем случае проблематичными, академические изыскания внушали тоску и клаустрофобию, а препарирование и лабораторная работа казались почти невозможными, поскольку ей становилось трудно держать нож. Элис не хотела бросать колледж, но и не видела возможности остаться. Ей нужно было побыть одной и привести в порядок мысли.

На следующее утро после перепалки с мисс Пим Элис собрала кое-какие вещи и заплатила пять долларов парнишке, жившему напротив, чтобы тот снес чемодан вниз и забросил его на заднее сиденье ее «мустанга» 68‑го года выпуска. Отец подарил ей машину незадолго до того, как они с матерью погибли на Коннектикутской автостраде, возвращаясь из города с постановки «Обещания, обещания». Ирония судьбы – ведь именно этими словами мать Элис так часто отвечала на заверения мужа в том, что он больше никогда не опоздает на семейный ужин, на школьное мероприятие или на благотворительную акцию.

Мать сидела у туалетного столика, припудривая декольте и преспокойно нанося себе за уши аромат «Шалимар», а отец с билетами в руке ходил взад-вперед по прихожей, звенел мелочью в кармане и поглядывал на часы. Мать заканчивала одеваться, мурлыча «Я больше никогда не полюблю»[19]. Отец подмигнул Элис и, присоединившись к пению, застегнул молнию на платье жены. Элис знала ноты этой песни наизусть. Ее пульс ускорялся, и внутри все переворачивалось, стоило ей заслышать первые аккорды. Она не могла слышать эту песню и не представлять, как родители жмутся друг к другу на переднем сиденье, и отец поет в волосы матери, склонившей голову ему на плечо. Они хотя бы видели тот грузовик? Успели запаниковать? Была ли у них возможность вспомнить хоть на кратчайший миг о ней?

Отчитывая Элис в душном кабинете, мисс Пим поглядывала в папку. «Два таких эмоциональных года. Усугубление вашего состояния, – извиняющееся покашливание, – то есть вашей болезни, потеря родителей. Со стольким нужно примириться».

Потеря родителей. Кто так говорит? Как будто они прячутся от нее, и ей нужно всего лишь перевернуть пару подушек или открыть дверь в кладовку, чтобы найти их. Они не потерялись. Элис точно знала, где они. Она водила указательным пальцем по суровому граниту их надгробий, поставленных рядышком, точно так же, как они ушли: напевая рядышком на сиденьях машины, синие виниловые спинки которых до сих пор хранили грязные отпечатки подошв ее спортивных туфель.

Натали перечеркнула их, не моргнув глазом, и не в час по чайной ложке, а одним широким взмахом. Когда летом после окончания третьего курса Элис вернулась домой и открыла шкаф в спальне родителей, он оказался пуст: одежда, туфли, фетровые шляпы с торчащими из них перьями, жестяная коробка, набитая памятными для них вещицами, рулоны оберточной бумаги и старые рождественские ярлычки с едва различимыми следами выцветших чернил – все исчезло. Из бельевого шкафа исчезли их простыни, на чердаке больше не было их коньков и теннисных ракеток. Их пепельницы, подстаканники с их переплетенными инициалами. По словам Натали, все это было пожертвовано Армии спасения[20], потому что, в самом деле, зачем нам постоянные напоминания о том, что прошло? Даже их запах исчез, сменившись сосновым душком моющего средства, от которого Элис теперь тошнило. Единственным, что она сумела сберечь, была трость отцовского фагота, по сей день хранившаяся в аптечном ящике в старом пузырьке из-под меркурохрома.

Когда Элис приезжала из колледжа, дом ее детства становился для нее тюрьмой. Тереза, обожавшая Натали, но всегда пугавшая Элис, постоянно убирала в комнатах, мгновенно стирая легчайшее облачко дыхания с зеркала, едва заметный отпечаток обуви с пола в прихожей. Элис не понимала рабской преданности этой женщины. Как ей удавалось находить себе занятие в доме, в котором стало на три жильца меньше? Однако Натали слышать не хотела о том, чтобы ее уволить. Она говорила: «Тебе не понять, как трудно управляться по дому одной. Ты сюда только наведываешься, не забыла? А я живу».