Книга Я уже не боюсь - Егор Зарубов

Вернувшись, Китаец находит нас на кухне, растрепанных, шальных, с лицами, блестящими от пота. Воздух будто гудит, как под высоковольтной линией. Я стою, прислонившись к холодильнику – другие магниты тоже попадали на пол, – а Маша смотрит в темноту за окном и вертит в руках серебристый блеск для губ «Oriflame». Я напялил свою футболку «I Love New York» шиворот-навыворот, Маша набросила отцовскую клетчатую рубашку. В ярком белом свете кухонной лампочки, с лихорадочно блестящей кожей, она похожа на мокрый пластиковый манекен.

– Ребята, там ничего из дешевых нормального не было, так я… – начинает Китаец, доставая бутылку «Хортицы» из рюкзака.

– Уходите, – тихо, не оборачиваясь, говорит Маша.

Отпив сока из пакета, она щелкает зажигалкой и подносит огонек к сигарете. Дым спиралью тянется к безжалостно яркой лампочке под потолком. Из старого приемника медленно струится какая-то новая песня «Depeche Mode».

– Ребята, пожалуйста, уходите… – еще тише, почти шепотом говорит Маша, и голос ее дрожит так, будто она вот-вот заплачет.

– Идем, – бросаю я; глядя куда-то в потертый линолеум, я отлипаю от холодильника и прошмыгиваю в коридор мимо застывшего в недоумении Китайца.

Взгляд скользит по так и не пригодившейся кассете с «Васаби», валяющейся на стойке для обуви рядом с Машиной джинсовой курточкой, которую Жмен купил ей на ночной распродаже то ли в «Караване», то ли в «Аладдине».

– Что за…

– Идем, Китаец. Все, дискотека кончилась.

– Ладно… Странные вы какие-то…

Лифт скрежещет, проползая вниз по своей железной норе. Я пристально вчитываюсь в надписи «Цой» и «лох», будто вижу их впервые. Корявые буквы пляшут, сливаются и расползаются черными гусеницами по тускло освещенной дээспэшной стенке.

Я думаю о том, что нашел дома за книгами.

– Че там у вас случилось-то? – спрашивает Китаец.

– Да ничего…

– Сделал ее? – оскаливается коротышка, тяжело привалившись к дребезжащей стене: ноги уже почти не держат его.

– Иди на хер.

– Да ладно тебе! Говори – сделал, да?

– Не твое китайское дело. Что ты там, водку взял?

– А Жмен как же?

– А что Жмен?

– Ну… а если он узнает?

– О чем узнает?

– Да ла-а-адно!

– Так что, водку взял?

– Ага.

– Давай во дворе еще хлопнем, покурим – и по домам…

Запихнув Китайца в подъезд – бедолага даже ключом в домофон не может попасть, – я бреду домой. Одинокий фонарь на перекрестке возле гастронома привычно гаснет и загорается вновь – отчего-то он делает так всякий раз, когда я прохожу мимо. Как будто в эту секунду ржавая старая железка мне подмигивает.

В голове шумят помехи, ошметки мыслей не клеятся, лицо Маши то и дело проступает в темноте среди деревьев парка, в провалах арок, на черных окнах спящих квартир, потом сменяется лицом Юли, и возникает противное чувство, будто все внутри сжимают в тисках… Прокравшись мимо родительской спальни, я тихо закрываю дверь и, сбросив одежду, влезаю под одеяло. Во дворе гудит и умолкает сигнализация.

Потом – тишина.

Рассохшаяся югославская стенка с древним постером «Gorky Park» кружится вместе с комнатой в медленном танце, но я никак не могу заснуть – все смотрю и смотрю в темноту…

– Здорова! Мы с Машкой думаем погнать в «Магеллан», на «Одиннадцать друзей Оушена»… Не хочешь с нами?

От веселья в голосе Жмена голова начинает гудеть чуть сильнее.

– Когда сеанс? – жуя слова, мямлю я. Потом присасываюсь к крану, наслаждаясь прохладой и морщась от привкуса хлорки в воде.

– В час. Пойдешь?

События вчерашнего вечера с грохотом проносятся по разбитым мозгам вереницей картинок, как агитпоезд.

– Да… Думаю, да…

– Окей. Давай в двенадцать на углу, возле бочки с квасом!

– Добро…

Швырнув телефон на диван, я падаю следом и включаю телик. По «М1» группа «Total» поет про то, как бьет по глазам адреналин. Закрыв глаза руками, я глубоко вдыхаю и выдыхаю. А потом иду собираться.

Жмен как раз помогает двум бутылкам акционной «Рогани» перекочевать из окошка ларька в рюкзак, а Маша курит, прислонившись к телефонной будке, со стаканом кваса в руке. Немного бледная, в черной майке с блестками и джинсовых шортах, которые заканчиваются, не успев начаться; глаза прячутся за черным пластиком очков, отражающих несущиеся в дыму и гари машины на проспекте. И солнце. И меня.

– Привет, – тихо говорю я, глядя в черные пластмаски, будто они – это ее глаза.

– Привет, – еще тише отвечает Маша.

Губы с серебристым блеском едва заметно дрожат и сжимаются в жесткую черту.

– Здоров! – хлопает меня по руке Жмен и обнимает Машу за талию. – Чувак, я вчера что-то совсем скис… Даже не помню, как домой дошел… Вроде минут сорок по парку этому вонючему бродил, еще пиво брал… С утра сегодня хлопнул ноль пять, так хоть в себя пришел.

– Бывает, – отвечаю я, закуривая. Затягиваюсь, выдыхаю, накатывает тошнота.

– Ты чего такой дохлый? Тоже вчера приложился? – улыбается Жмен.

– Ага… – отзываюсь я и, глядя в черный пластик очков, будто надеясь пробить его взглядом, добавляю: – Не выспался чего-то.

Мы идем к остановке. Жмен говорит:

– Только сегодня «Люди в черном». Хватит нудной херни.

– Я трахнул твою Машу, – отвечаю я.

Вообще-то я хотел сказать «переспал», но в последний момент решил быть грубее – чтобы гарантированно был эффект.

Жмен и Маша замирают. Она смотрит на меня, открыв рот.

– Ты… что? – шепчет Жмен так, будто у него вмиг пересохло горло.

– Ее спроси, – говорю я.

Жмен смотрит на Машу, и ее лицо красноречивее любых слов.

11

Вместо кино мой правый глаз увидел кулак Жмена вблизи. Еще я неплохо получил по ребрам. Вообще-то я легко мог уделать Жмена, если бы хотел. Но я не хотел. Я вообще ничего не хочу, кроме ответа на один вопрос.

Ребра и заплывший глаз даже не болят, будто у меня нет тела. Осталось только удушливое, навязчивое, садомазохистское желание разрушать. Отнять у кого-то хоть частичку того, что отняли у меня. Шаг за шагом снести свою жизнь, как старый обветшалый дом. Сжаться, съежиться, снова быть маленьким. А потом стать бестелесным и парить над городом, над землей, звеня в воздухе тем самым одним-единственным вопросом – почему?

Минус Шкварка. Минус Жмен и Маша. Идем по расписанию, полет нормальный.

Ощущение блуждания по дну моря, когда каждый шаг дается с трудом и все вокруг подернуто зыбким маревом, усиливается и становится нестерпимым. А еще мысль о том, что лежит за отцовскими книгами. Целый день я брожу по ВДНХ. Смотрю на мертвые громады павильонов, блестящих золотыми шпилями. Сижу на бортиках сухих фонтанов с потрескавшимся, замусоренным дном. Чувствую себя этим местом – заброшенным, безжизненным осколком другой, ушедшей навсегда, эпохи.