Книга Женщина и доктор Дрейф - Маре Кандре

в точности так же, как и я!

Это здание, небось, легко заполнить, —

такова была первая мысль Дрейфа, когда он записывал сказанное женщиной в журнал.

А еще оно должно быть как следует заперто, — подумал он,

и элегантно закончил фразу, медленно просверлив точку в толстой желтой бумаге.

Только чернила как всегда подвели.

Точка все росла и наконец поглотила не одно, а даже несколько слов в предложении.

— Ваш муж,

если мы на короткое время вернемся к нему,

не могли бы вы описать его немного подробнее?

Он говорил чуть рассеянно, потому что, перевернув страницу, увидел, что проклятое красное пятно просочилось и на другую сторону.

Он сидел и злился на пятно, когда полный ненависти возглас женщины резко вырвал его из этого состояния:

— Идиот, чертов негодяй,

мерзкая скотина, вот кто он такой!

Дрейф вздрогнул так сильно, что выронил ручку.

— А что мне делать, доктор,

я в совершенной зависимости от него,

у меня нет ни своих денег, ни семьи, мои все умерли,

и мать моя, и папочка, и братик, такой хорошенький,

у меня ничего нет здесь, в мире людей,

здесь мужские города, построенные из камня, с прямыми, огромными улицами, и мужчины, крушащие все на своем пути,

и даже там, где мы живем, только слово моего мужа и его закон имеют силу, доктор,

он думает, что точно знает, о чем я думаю и кто я есть,

думает, что знает, чего я хочу и какая у меня душа,

тебе просто кажется, отвечает он, если я выражаю какое-то личное мнение,

женщина должна молчать, кричит он и сильно бьет меня по губам, так что они трескаются и капает кровь,

а если тебя бьют,

если ты часто слышишь, что ты ничего не понимаешь, что ты шлюха, старая карга и стоишь меньше осла, которому пора на бойню,

тогда в конце концов ты становишься очень молчаливой, доктор.

Дрейф записывал и поневоле чувствовал в глубине души глубокое сострадание к этому совершенно незнакомому ему мужчине.

Женщина зажмурилась, сделала очень глубокий вдох, задержала дыхание и подтянула ноги к груди.

— Ах, я ненавижу его, доктор,

я могла бы его убить,

да, убить, пырнуть ножом,

распороть ему грудь, вырвать бородавку, которая у него вместо сердца, и кинуть на съедение псам,

что угодно могла бы сделать,

лишь бы от него избавиться!

Она вдруг раскрыла глаза и указала прямо на дверь:

— Да, смотрите, вот он там!

И голос ее стал холоднее, язвительнее, когда она медленно опустила руку.

— Стоит и ухмыляется мне, и говорит, да, да, да…

То есть то, что бормотал и сам Дрейф, когда записывал.

— А затем?

Он поднял глаза.

Женщина сидела, глядя на дверь.

— Я кричу, кричу, доктор,

кричу громко, изо всех сил, когда вижу, что он позвал санитаров в белом, которые уже входят, чтобы надеть на меня смирительную рубашку,

но крик не помогает,

от него становится еще хуже,

и вот я здесь!

Она бессильным жестом вытянула руки, а затем сложила их и прижала эти дрожащие руки к груди,

словно в молитве.

Теперь она еще и морщила нос и с видимым отвращением принюхивалась к чему-то.

— Здесь воняет, доктор,

потому что людей здесь содержат в стойлах, среди собственных испражнений,

или они бродят как привидения по залам и нескончаемым коридорам,

и все эти залы, такие большие и пустынные, как столетия и десятилетия, доктор,

да, я живу здесь как животное,

а одета я в белый балахон,

только он уже грязный, и здесь ужасно холодно!

Она умолкла, но почти сразу же заговорила снова:

— Иногда я стою у какого-то окна с решеткой и с тоской смотрю на

свободный мир, и тогда я вижу деревья в цвету, и ручей, и маленьких-премаленьких мужчин, прогуливающихся как им заблагорассудится в мире, принадлежащем им, на них высокие шляпы и черные сюртуки.

Сюртуки, — подумал Дрейф и вдруг вспомнил с сердцем, полным тоски, что это была любимая одежда профессора Попокоффа,

ибо у великого человека был полный гардероб сюртуков разных цветов и из разной материи.

Женщина снова заговорила,

замерзшая, оглушенная,

из глубины своего безнадежного больничного заточения:

— Сначала он приходит меня навестить примерно раз в пять лет, и тогда

меня отводят в комнату, где он стоит у окна и щурится, уставясь на меня своими водянисто-голубыми глазами подлеца,

а я бросаюсь к его ногам и прошу забрать меня домой,

обещаю вечное, слепое послушание, если он только захочет забрать меня оттуда,

но он не произносит ни слова,

наслаждаясь видом моих страданий, и с довольным лицом косится на меня, когда я в грязном балахоне стою на четвереньках у его ног,

униженная, уничтоженная,

а потом мне надоедает ползать, я встаю и плюю ему в лицо и бью по морде!

Дрейф дернулся, словно его тоже ударили по голове, когда женщина с презрением выплюнула последнюю фразу.

Она вздрогнула, а потом медленно выпустила весь воздух, собравшийся в легких, и после этого стала спокойнее, и смогла более точно описать, что она переживает и видит:

— Да, а теперь он не был здесь уже целую вечность, и я перестала надеяться,

перестала стоять перед окном, глядя на свободный мир,

идут года и сейчас, я, наверное, совсем старуха,

зубы у меня выпали,

я чаще всего стою в углу и бью себя по голове, чтобы убить время и успокоиться.

Женщина вдруг стала с подозрением осматриваться вокруг.

Ее невидящий взгляд скользнул по Дрейфу, книгам, банкам и торшеру.

— Нужно все время быть начеку с остальными безумными старухами,

которые напрыгивают на тебя сзади и кусают в затылок, когда ты меньше всего этого ждешь,

ай!

Дрейф испуганно поднял глаза от журнала и увидел, что женщина сидит и вертится, словно что-то пытается вырваться из нее наружу.