Книга Киллер с пропеллером на мотороллере - Алексей Тарновицкий

— Сашенька, это ведь невежливо, в конце концов…

Невежливо! Соображения вежливости и приличий казались мне бесконечно далекими, принадлежащими какому-то другому миру. Слова полковника о том, что я представляю опасность для окружающих, по-настоящему настигли меня лишь после известия о гибели Димушки. Крик Веры Палны словно пробил дыру в моем персональном озоновом слое, и теперь самые дикие страхи и фантазии беспрепятственно жгли мою беззащитную душу.

Неужели Константин Викентьевич прав и эти два ни в чем не повинных человека умерли из-за моей прихоти? Я вновь и вновь припоминала обстоятельства проклятого субботнего вечера, когда в последний раз видела этих людей живыми. Вновь и вновь перебирала в памяти свои тогдашние мысли и чувства — даже самые мелкие, самые незначительные. Ведь если вселившаяся в меня сила действует помимо высказанного желания, то Димушку и Сережу мог убить какой-нибудь второстепенный импульс, неосторожное слово, секундный перепад моего настроения.

И, конечно, сцены в поезде и на вокзале содержали в себе множество таких потенциально губительных мелочей. Пьяный Сережа с его дурацкими нападками был попросту неприятен, и я в тот момент, без сомнения, была готова на многое, лишь бы поскорее завершить общение с ним. Не исключено, что мне на ум пришло и какое-нибудь соответствующее случаю выражение, что-то типа «чтоб ты провалился!» или «черт бы тебя побрал!» или еще что-нибудь в этом духе.

То же касалось и последующего разговора с Ди-мушкой на вокзале. Я абсолютно точно помнила свое состояние в те минуты: уставшая, напряженная, загнанная в угол угрозами оперуполномоченного Свиблова. В такой ситуации Димушкины «разоблачения» вполне могли стать той соломинкой, которая ломает спину верблюда. Впрочем, подобные вещи трудно назвать «соломинкой»: меньше всего мне хотелось прослыть стукачом среди людей, которых я считала своими самыми близкими друзьями. Какие мысли и желания проносились тогда в моей голове? Что-то вроде «не убивать же его»… Иными словами, возможность убийства рассматривалась моим сознанием — или подсознанием? — в качестве одного из вариантов. Рассматривалась и, само собой, была решительно отвергнута как нелепая, невозможная, чудовищная. Но ведь рассматривалась! Рассматривалась! Что, если в итоге сработал именно этот подспудный отвратительный червяк? Не зря ведь говорят, что людским поведением руководят преимущественно темные, зачастую неосознанные импульсы, а «светлый» разум служит лишь прикрытием для страшной змеиной ямы, чернеющей в глубине человеческой души?

Возможно, думала я, все случайные смерти только кажутся случайными. Вряд ли такая убийственная сила полагается на одну лишь Сашу Романову; насколько я помнила, полковник был в этом более-менее уверен. Возможно, нас много… или даже очень много… Возможно, все мы такие и просто не осознаем этого. Свалившаяся на голову сосулька, внезапный инсульт, бандитский нож в подворотне — все это может быть прямым результатом чьего-то желания — нашего желания. Любая смерть — даже в бою, даже от старости…

Разве не думает человек, глядя на дряхлого родственника, что тот зажился на этом свете? Думает, конечно, думает — пусть только краешком сознания, ускользающим хвостиком потаенного чувства… Думает, всем сердцем ужасаясь наличию этой мысли, — но ведь думает! Думает! Разве мало генералов, измеряющих степень успеха количеством убитых солдат? Разве не надеется перед атакой каждый боец, что в неизбежной статистике погибших окажется не он, а сидящий рядом товарищ? Да, эта надежда не проговаривается вслух и даже про себя; ее подленький отсвет гасится пристыженным сознанием — но без нее никто не поднялся бы из окопа-

Почему тогда я чувствую себя так плохо?

В пятницу вечером мама тронула меня за плечо:

— Сашенька, к тебе пришли.

— Не хочу никого видеть.

— Неудобно, Саша. Это твой коллега с работы, Константин Викентьевич. Такой солидный, доброжелательный мужчина. Почему ты мне о нем ничего не рассказывала?

Я села на кровати.

— Он не из лаборатории, а из головного института. Пусть подождет, пока я умоюсь. Налей ему пока чаю.

— Как-нибудь сама догадаюсь, — радостно отвечала мама.

Когда, кое-как приведя себя в порядок, я вышла на кухню, чаепитие было в разгаре. Мама оживленно излагала полковнику историю нашей семьи, а Бима скромно сидела рядышком, самым очевидным образом ожидая очередного кусочка печенья, хотя и не настаивая на этом. Увидев меня, Константин Викентьевич галантно поднялся с места и поклонился.

— Сашенька, добрый вечер. Уж не чаял вас увидеть. Изабелла Борисовна утверждает, что вы ни с кем не общаетесь…

— Вольно, господа офицеры, садитесь, — разрешила я в тон полковничьей галантности, — Что ж вы не позвонили, Константин Викентьевич? Мне ужасно неудобно, что вам пришлось тащиться сюда на метро и двух трамваях.

Ту распухшую физиономию, которую я только что наблюдала в зеркале, можно было компенсировать лишь лошадиными дозами иронии. Мама укоризненно покачала головой и попыталась смягчить мою грубость:

— Вы так далеко живете?

Полковник улыбнулся:

— Александра Родионовна шутит. Я приехал на машине. А звонить я, кстати, пытался. Но вы ведь, Саша, к телефону с некоторых пор не подходите.

— Ну да, — отозвалась я. — С некоторых пор.

— Да и разговор не совсем телефонный… — Полковник повернулся к маме и развел руками. — Понимаете, Изабелла Борисовна, у нас в институте закрытая тематика. Почтовый ящик и всё такое. Извините, ради бога, но…

— Да-да, конечно… — заторопилась мама. — Я вас, пожалуй, оставлю, так что секретничайте тут сколько душе угодно. Бимочка, пойдем смотреть телевизор.

— Ну, Бима-то как раз может остаться, — подмигнул мне полковник. — Она, как я понимаю, и не в такие тайны посвящена.

— Что есть, то есть, — мрачно кивнула я.

— Ну и видок у вас, — сказал Константин Викентьевич, когда мы остались одни. — Нельзя же так, Саша.

— А как можно? — поинтересовалась я. — Сами же наговорили мне черт знает что, а теперь «нельзя же таю. Вы слышали про Димушку Беровина?

— Конечно.

Я уныло вздохнула.

— Ну вот… Сначала Сережа, потом Димушка. Да и вы пришли, наверно, не просто так Давайте, Константин Викентьевич, выкладывайте — прямо на стол.

— Что выкладывать? — не понял он.

— Ну как что… Что у нас на стол кладут? Трупы, конечно. Кого там я еще погубила?

Полковник побарабанил пальцами по столу.

— Зря вы в истерику ударяетесь, Александра Родионовна. И зря грех на душу берете. Не ваш он.

— Не мой? Но разве не вы, сидя вот на этом табурете…

— Я ошибался, — перебил меня полковник. — Скорее всего. И цель моего нынешнего визита — сообщить вам об этом. Признать ошибку. Повторяю: вы не виновны в этих смертях.

— Что-то случилось?