Книга Герой советского времени. История рабочего - Георгий Калиняк

Только проглянуло солнце, как из глубины нашей обороны прогремело с десяток орудийных выстрелов, что должно было означать артиллерийскую подготовку. А затем нас сразу подняли в атаку. Батальон, а может быть два, густо высыпали на поляну с винтовками наперевес и криками «ура». Мы пробежали, может быть, метров пятьдесят, как начался сумасшедший дом.

Фашисты открыли ураганный огонь из всех видов оружия. Рвались снаряды и мины. Навстречу нам неслись пулеметные и автоматные очереди. Все потонуло в дыму и пыли. Нас прижало к земле. Я лежал, а меня подбрасывали близкие разрывы снарядов. Вся моя защита заключалась в выставленном перед головой противогазе. Рядом раздавались негромкие хлопки, и лицо обдавала горячая пыль. После я узнал, что это рвались разрывные пули, задевая за травинки. Спереди и по бокам я видел несколько лежащих солдат. Только про одного можно было сказать, что он живой. Солдат держал винтовку в вертикальном положении, а сам уткнулся носом в траву. Немцы вели огонь в прежнем темпе. Бессмысленно было лежать и ждать, когда тебя прихлопнут, как муху. Я пополз вправо, где в метрах двадцати виднелись кусты. Это оказалась мелиоративная канава, заросшая ивняком. Там уже сидели три человека. Приполз еще один товарищ. Посоветовавшись, решили подаваться к лесу, откуда началась атака.

Добрались почти благополучно, только одного паренька ранило в руку. Пришлось становиться санитаром. Хорошо, что у меня был индивидуальный санитарный пакет. В лесу было тихо, только по вершинам деревьев щелкали пули. Начали искать начальство, но еще долго никого не могли найти. Наконец, набрели на штаб полка. Во время поисков к нашей группе пристраивались такие горемыки как мы, все растерянные, измятые, с тревожными глазами. У штаба таких бродячих солдат набралось порядочно. Жалкую мы собой являли картину. В грязном обмундировании, многие без обуви, за время шатания по лесу стерли ноги до крови. Кое-кто без оружия и знаков различия. Я некоторых узнавал с трудом, хотя знал их по заводу не один десяток лет. Да и я сам был таким же красавцем, но себя-то не видишь. Хорошо, что оружие было при себе, и ноги были не стерты.

Это первое серьезное испытание потрясло нас. Те наивные представления о войне, которые сложились из писательских, журналистских и киношных красивостей скорых побед были далеки от действительности, от настоящих реалий. Мы еще не могли осмыслить [все] и примириться с тем, что с нами произошло.

Нас снова формировали в роты и отправляли занимать оборону. Трудно нам давался солдатский опыт. Конечно, солдат из своего окопа мало что видит и знает, но вспоминая те первые дни на передовой, мне кажется, многое делалось сгоряча.

Каждому командиру батальона, наверно, казалось, что он большая величина, чуть ли не маршал. Штаб полка не был хозяином положения. [Он] был не руководителем, а регистратором событий.

Всем нам – и офицерам, и солдатам – казалось: стоит закричать «ура» со штыками наперевес, как фрицы побегут, как зайцы.

Мы еще не знали, что фашисты упорные вояки, особенно, когда их много; тогда они приобретают бешеное нахальство и нахрапистость. И немаловажно то, что у них отменная дисциплина. К тому же им вдолбили в голову, что Иваны это низшая раса, что перед ними богатейшая страна, где для каждого фашиста приготовлен хороший кусок пирога… Все это толкало фашистов к разбою и захвату нашей земли. Фюреру они верили безоговорочно. Он им обещал легкую и скорую победу. И первые недели войны подтверждали эти обещания. За три недели войны немцы продвинулись вглубь нашей территории на 800 километров. Взяли в плен сотни тысяч советских солдат.

С такими наскоками с нашей стороны мы только раскрывали свои карты. Там, в немецких штабах, сидели не дураки. Они принимали в расчет, что наша пехота не стреляет и кидается в атаку без артиллерийской подготовки, не зная сил противника. Они учитывали, что у пехоты нет автоматического оружия, фактически нет авиации, мало танков и из этого делали соответствующие выводы.

Думаю, вместо того чтобы бросать людей в неоправданные атаки, нужно было крепить оборону, зарываться в землю. Пусть бы фашисты лезли под наши пули и наши штыки, было бы меньше людских потерь и больше пользы. Правда, и боеприпасов у нас было маловато. Кроме пяти патрон и напутствия командиров, что не нужно бояться танков, у нас ничего не было. Ни противотанковых гранат, ни бутылок с горючей смесью, ни бронебойных ружей и пушек.

Когда мы еще были в Ленинграде, то во дворе ветеринарного института состоялся полковой митинг. На нем выступал комдив полковник Угрюмов и армейское начальство. Нас призывали не бояться танков, это они, мол, только с виду страшные. После этого мне стало ясно, что такие речи произносятся не от хорошей жизни.

Было ясно, что с одним штыком немного навоюешь против танков. Наш полк снова тронулся в поход. Мы бродили по лесным тропинкам, нигде особенно не задерживаясь. Иногда уходили оттуда, где стреляли, и приходили туда, где стояла тишина. В следующую ночь мы окопались на очередной опушке и стали ожидать утро.

События начались, наверно, часов в восемь утра, когда фрицы уже позавтракали. Они открыли такой бешеный артиллерийский огонь, так поливали из пулеметов и автоматов, что нельзя было высунуть носа. Над нами на высоте одного метра от земли гудел, свистел плотный огонь из стрелкового оружия. Это была лавина стрелкового огня. А мы молчали. Нам нечем было отвечать.

Так я провоевал до семнадцатого июля. В этот день вечером меня нашел осколок немецкого снаряда. К вечеру следующего дня я уже был в Ленинграде в распределительном госпитале, размещавшемся в Александро-Невской лавре. Там нам даже не пришлось поспать одной ночи. Нас, ходячих, в четыре часа утра подняли и на автобусе отвезли на Московский вокзал. Там уже у перрона стоял санитарный поезд. Мне показали вагон и место для лежания. Нас привезли первыми, и погрузка должна была еще продолжаться долго. Я вышел покурить на платформу.

Белая ночь уже встретилась с солнцем. В безоблачном сиреневом небе плавали аэростаты воздушного заграждения, матово поблескивая серебром оболочки. Я подумал, что через несколько часов покину город, и от этого мне стало неуютно. Было ощущение дезертирства в эту тяжелую годину для Ленинграда.

В это время по платформе проходили два офицера-медика. Я обратился к старшему – полковнику и объяснил, что у меня ранение нетяжелое и нет смысла ехать мне в глубокий тыл.

– Раз вас привезли сюда, так придется ехать. Теперь не время для митингов, – и они пошли дальше.

Но, отойдя от меня метров на двадцать, остановились, поговорили между собой и вернулись. И забрали меня в перевязочный вагон, приказав сестре разбинтовать руку. Они долго ее рассматривали, что-то говорили на латыни. Результатом осмотра явилось то, что я остался в Ленинграде и попал в госпиталь на Выборгской стороне.

Когда началась страшная голодная блокадная зима 1941-42 годов, я ни разу не вспомнил и не пожалел, что тогда не уехал в тыл. И только недавно в памяти возник этот эпизод на Московском вокзале. По-видимому, самое сильное у человека – чувство привязанности к родному гнезду.

В госпитале, отоспавшись, мне однажды пришло на ум, что за время пребывания на фронте (передовой) я ни разу не выстрелил. Не стреляли и остальные солдаты. Мы были не стреляющая пехота. Вот так отразилось отсутствие патрон на нашей боеспособности. И все же мы задержали фрицев и принесли пользу, иначе эта банда была бы у стен Ленинграда значительно раньше. Еще три недели на этом участке фронта наши войска сдерживали немцев. Но уже пятого августа фон Лееб, сосредоточив силы и имея преимущество в танках в пятнадцать раз, в артиллерии в полтора раза и абсолютное преимущество в авиации, в нескольких местах прорвал фронт, и фашисты ринулись по дорогам к Ленинграду.