Книга Женщина на лестнице - Бернхард Шлинк

Швинд рассмеялся:

– Конец истории?

– История не закончится. Но наш мир перестал изменяться. Ему больше ничего не угрожает – ни фашизм, ни коммунизм, которые хотели изменить мир. С окончанием холодной войны нашему миропорядку нет альтернативы. Назовите мне хоть одну страну, которая не живет по законам капитализма, – не сможете, ибо даже китайский коммунизм превратился в капитализм. Заветы пророка, ради которых убивают и погибают мусульмане, – это не альтернатива, а лишь проблема для полиции и спецслужб. Вас заботят бедняки? Пока работает телевизор и на столе стоит пиво, они не представляют собой угрозы, ибо на эти вещи денег всегда хватит.

23

– Это производит… – Швинд постарался найти подходящее слово, – довольно гнетущее впечатление.

– А разве ваши картины производят гнетущее впечатление? Я не разбираюсь в искусстве, но после нашей тогдашней встречи…

– Эпизода?

– Вот именно, эпизода. Я следил за вами, за тем, как вы становились все известнее и дороже. Фигуративная живопись, абстракция, картины, написанные на основе фотографий, эксперименты со стеклом, материалами, красками – вы играли всем этим, будто ребенок, который очутился среди груды игрушек, брошенных наигравшимися старшими братьями и сестрами, и выхватывает из этой груды то одну игрушку, то другую. У вас огромный выбор, вы можете воспользоваться им совершенно произвольно, поэтому вашему искусству тоже нет альтернативы.

Ирена улыбнулась Швинду:

– Ты в самом деле такой?

– Я…

– Дайте мне закончить. Вы такой, потому что мир больше не меняется. Он остается динамичным, но динамика экономики и финансов, политики и культуры приносит одни повторы, эта динамика больше не изменяет мир. Ваше искусство тоже динамично, иногда динамика присутствует внутри самой картины. Поэтому она прекрасна. Но это ничего не меняет. – Он сделался серьезным. – Да, я хочу, чтобы портрет Ирены висел у меня дома.

– А что, собственно, должно менять искусство? Я писал то, что видел. Иногда я видел то, чего нет, но могло бы быть, и это тоже писал. Я старался писать как можно лучше. Вот и все.

– Знаю. Вам не хотелось быть художником, творчество которого безальтернативно. Но если мир обозрим, стабилен и безальтернативен сам по себе, то художник, живущий в нем, не может быть иным. Он может выдать еще один трюк, устроить еще один скандал. Но даже это будет лишь очередным повтором.

– Что же избавит нас от гнетущего чувства?

– Не знаю. Атомная война, падение метеорита, другая катастрофа, которая уничтожит мир, каким мы его знаем. Но меня этот мир не гнетет. Я люблю мир таким, каков он есть, и вы его любите тоже. Он таков, каким был всегда, пока коммунизм и фашизм не нарушили этот порядок. Существуют богатые и все остальные, богатые берут на себя заботу об остальных, а те смиряются с обстоятельствами.

– Заботу о чем?

Гундлах рассмеялся:

– Заботу о том, чтобы ничего не менялось.

Взглянув на Ирену, я испугался. Действие кокаина ослабело. В лице появилась усталость, отчаяние, что болезнь вновь завладела ею. Она заметила мой взгляд, ее лицо приняло упрямое выражение, она встала, тяжело шагнула к лестнице, пошла наверх.

– Я помню женщин тех лет. – Теперь заговорил Швинд, он говорил о надеждах, о подъеме, который ощущался в конце шестидесятых и начале семидесятых годов. – Красивых, умных женщин, которые тогда примкнули к левым из-за своих политических убеждений и потому, что чувствовали себя идущими в авангарде, где пульсирует живая, интересная жизнь. Еще до знакомства с Иреной я увидел ее на одной публичной дискуссии в университете. Она просто сидела и слушала, но по тому, как она сидела и слушала, было ясно, что для нее здесь решается будущее.

– Будущее? – Гундлах презрительно усмехнулся.

Пришел пилот, мы убрали со стола, подали десерт, затем вымыли посуду; я все время прислушивался, поглядывая в сторону лестницы. Когда мы справились с посудой, пилот, захватив бутылку красного вина, вышел на улицу. Я смотрел ему вслед, увидел, как он уселся на причале, глотнул вина и закурил. Мерцал огонек сигареты. Окончательно стемнело.

24

И тут Ирена спустилась вниз. Значит, она дожидалась темноты? Я хотел принести две свечи, но она сделала знак, что хватит одной.

Я не следил за разговором Гундлаха и Швинда, который становился то громче, то тише. Когда Ирена села за стол, Гундлах спросил:

– Ты до сих пор не рассказала, что делала тогда?

– Не убила ли я кого-нибудь? Ты это имел в виду? Я участвовала в тех событиях. Тогда я еще не знала, что ничего не меняется. Никто этого не знал. Мы думали, раз существуют Запад и Восток, может существовать еще нечто третье, лучшее. А теперь, когда двух миров больше нет… Я понимаю, о чем ты говорил. Пожалуй, я уже поняла это, живя в ГДР. Страна была обречена. Она надорвалась из-за идеологического начетничества, пустых ритуалов, бесплодных усилий.

– Почему так тоскливо?

– А вам знакомо такое чувство, когда знаешь, что все кончено и погибнете не только вы – вместе с вами погибнет весь мир? Казалось бы, если ты умираешь сам, то тебе все равно, погибнет мир или нет. Но есть разница.

Гундлаха не слишком интересовала ни смерть отдельного человека, ни конец мира.

– Ты живешь здесь нелегально?

– Мое пребывание здесь… Никаких сложностей, если у тебя в Германии есть деньги в банке, а тут расплачиваешься кредитной картой или снимаешь деньги со счета и тебе не нужно соприкасаться с государственными структурами. Труднее было привезти сюда картину. Пассажир с таким багажом обращает на себя внимание.

Швинд слушал Гундлаха и Ирену с явным нетерпением.

– Конец мира, конец ГДР – все это замечательно. Но я хочу наконец знать, когда я получу мою картину. Мою картину – это я ее создал, и я же восстановил, когда он ее повредил, – Швинд показал пальцем на Гундлаха, – и я заплатил за нее.

– Заплатил? – Гундлах вскипел. – Ирена надоела вам, поэтому вы отдали ее мне. И это называется платой? Я знаю, почему вы хотите вернуть себе картину. Потому что вам больше никогда не удавалось писать, как тогда. С тех пор вы только эпигонствовали, пользуясь всем, что накопила история искусства.

– Я…

– Вы – выдохшийся художник, который ностальгирует по своему удачному дебюту и ранним картинам. Только ностальгируйте где-нибудь в другом месте. Здесь вам нечего сказать ни в моральном, ни в юридическом отношении. У вас нет никаких прав ни на картину, которую вы продали, ни на Ирену, которую вы предали. Собирайте свои манатки, и пусть он, – Гундлах кивком указал на меня, – увезет вас отсюда.

– Какой же вы наглец и мерзавец! И все из-за поганых денег? А они не помогли вам купить ни женщину, ни картину. Вы просто собирали деньги, как другие собирают картонные подставки под пивные бокалы. Вы – собиратель картонных подставок, а безальтернативный мир, о котором вы разглагольствовали, это ваш картонный мир. Разве вам не понятно? Настоящие ценности нельзя купить за деньги!