Книга Дж. - Джон Берджер

Из-за бесцельного блуждания мыслей, из-за отсутствия безмерного чувства долга – необходимой принадлежности колонизаторов, завоевавших чужую страну, – Беатриса, лишенная защиты общих мест и готовых суждений, остро чувствовала и безжалостную ненависть, скрытую за покровом формальных условностей, и отчаянный страх грядущей мести.

В Питермарицбурге Беатриса видела, как какой-то голландец (верный подданный своей королевы) избивал слугу-кафра. Побои сопровождались странным горловым кряхтением, похожим на сдавленный смешок. Голландец скалился, прикусив язык зубами, и остервенело колотил слугу, будто не мог остановиться до тех пор, пока не уничтожит тело. Он кряхтел, сознавая тщетность своих стараний. На лице его застыло странное выражение, как у малыша, который нарочно какает в штанишки. Невозмутимый кафр, скорчившись, молча сносил удары.

Иногда в беге африканца Беатрисе чудилась непокоренная гордость всей расы.

Объяснить свои ощущения Беатриса не могла.

Психологический процесс вытеснения эмоций в подсознание имеет исторический эквивалент. Некоторые переживания невозможно описать именно потому, что они происходят преждевременно. К примеру, такое случается, когда унаследованное мировоззрение не в состоянии вместить или принять определенные эмоции и интуитивные ощущения, вызванные новой, неожиданной ситуацией или чрезмерностью непредвиденных впечатлений. «Тайны» возникают в системе идеологических установок и постепенно разрушают ее изнутри, закладывая основу для создания нового мировоззрения. С этой точки зрения средневековое чародейство легко поддается объяснению.

Самонаблюдение позволяет убедиться в том, что по большей части наши переживания не укладываются в адекватные формулировки – для этого необходимо точнее понимать, что представляет собой человек. В сущности, грядущие поколения поймут нас лучше нас самих, однако же их понимание будет выражено в совершенно чуждых нам терминах. Потомки изменят наши несформулированные переживания до полной неузнаваемости. Именно это мы проделали с переживаниями Беатрисы.

Она прекрасно понимает, что существует иной способ видеть себя и окружающих, но она так видеть не умеет, а ее сейчас видят именно таким образом. Во рту у нее пересыхает. Корсет стискивает грудь. Все кренится. Беатриса видит все четко и ясно. Никакого крена нет, но она абсолютно уверена, что все вокруг наклонено.

* * *

Скрестив ноги, она уселась на коврик у кровати и пристально всмотрелась в ужаленную осой ступню. На коже виднелся розовый кружок величиной с полупенсовик, но опухоль спала. Ступня лежала на ладони, будто морда собаки, глядящей в пол. Беатриса быстро расстегнула капот, задрала сорочку до колен, подняла ногу и, подавшись вперед, заложила ступню за шею. По щиколотке скользнули прохладные пряди распущенных волос. Беатриса выпрямила спину, немного посидела в этой позе, потом склонила голову, опустила ступню на пол и с улыбкой замерла, скрестив ноги.

Я вижу лошадь, впряженную в бричку, подкатившую к парадной двери особняка. В бричке сидит грузный человек в черном костюме и котелке. Фигура его до странности комична. Я гляжу на лошадь, на бричку и на комичного аккуратного человечка из окна Беатрисиной спальни.

На столе между окном и широкой кроватью с пологом стоит ваза с букетом белой сирени. Запах сирени – единственное, что я четко представляю.

Беатрисе тридцать шесть лет. Волосы, обычно заколотые в шиньон, сейчас распущены по плечам. Она одета в капот, рукава расшиты листьями. Ноги босые.

Мальчик входит в спальню и сообщает, что для человека в бричке подготовлены все необходимые бумаги.

Мальчику пятнадцать лет; он выше Беатрисы, темноволосый, с крупным носом и небольшими, изящными кистями рук. В пропорциях головы и плеч сквозит что-то, неуловимо напоминающее его отца, – напористая уверенность.

Беатриса протягивает ему руку и раскрывает ладонь.

Он захлопывает дверь, подходит к Беатрисе и берет ее за руку.

Беатриса подводит его к окну. Они смотрят на человека в бричке, который собирается уезжать, и одновременно разражаются смехом.

Не прекращая смеяться, не разжимая пальцев, они взмахивают сцепленными руками, и это движение подталкивает их от окна к кровати.

Они садятся на постель, и смех замирает.

Медленно они откидываются на спину, касаясь головами покрывала. Беатриса опускается на кровать чуть быстрее мальчика.

Оба ощущают сладость в горле, чем-то напоминающую вкус сладкого винограда. Сама сладость не чрезмерна, но ощущение вкуса так сильно, что его можно сравнить с ощущением острой боли, с той разницей, что боль отвергает все желания, кроме возвращения к прошлому, в котором она еще не существует. То, чего они желают сейчас, никогда прежде не существовало.

С того момента, как мальчик переступил порог, все последующие действия представляли собой единый поступок, единственный мазок.

Беатриса кладет ладонь ему на затылок, притягивает мальчика к себе.

Ее кожа под капотом невообразимо мягка. Прежде мальчик считал мягкость качеством, присущим либо чему-то небольшому и насыщенному (как персик), либо чему-то объемному и жидкому (как молоко). Мягкость Беатрисы принадлежит телу, которое кажется весомым и огромным – не в сравнении с мальчиком, но в сравнении со всем остальным, его окружающим. Подобное увеличение тела объясняется не только близостью и сосредоточением внимания, но и тем, что мальчик не видит, а осязает его. Тело больше не ограничено контуром, а превращается в непрерывную поверхность.

Он наклоняет голову к ее груди, берет губами сосок. Осознание происходящего свидетельствует о прощании с детством. Детство мертво. Это осознание неотделимо от ощущения и вкуса во рту. Губы ощущают комочек – живой, необъяснимо полуотделенный от округлости груди, как будто на стебельке. Вкус настолько тесно связан с плотностью и вещественностью комочка, с его температурой, что его трудно описать иными словами – он слегка напоминает белесый сок в стебельке травы. Мальчик осознает, что впоследствии и ощущение, и вкус он сможет испытать самостоятельно. Груди Беатрисы предполагают его независимость, и он утыкается в ложбинку между ними.

Ее инаковость является своего рода зеркалом: все, что он замечает в ней, все, на чем сосредотачивается, увеличивает его ощущение себя, хотя и не отвлекает от нее.

Она – женщина, которую он называл тетушкой Беатрисой. Она хлопотала по хозяйству и отдавала распоряжения прислуге. Она брала брата под руку и гуляла с ним в саду. Когда-то она водила мальчика в церковь. Она интересовалась, что он выучил на уроках, например: «Назови крупнейшие реки Африки».

В детстве она часто его удивляла. Однажды он увидел, как она присела на корточки посреди поля, и потом долго задавался вопросом, неужели она присела пописать. В другой раз посреди ночи его разбудил ее смех – такой громкий, что больше походил на крик. Как-то он вошел на кухню, а она мелом рисовала корову на плитках пола; когда он был совсем маленьким, он тоже рисовал таких коров. Всякий раз мальчик с удивлением убеждался: тетушка ведет себя совсем иначе, когда считает, что ее никто не видит.