Книга Железный волк - Сергей Булыга

Но в ту, последнюю ночь в Киеве отец глаз не сомкнул. Лежал и слушал. Ему казалось, вот–вот кто–то войдет в дверь…

Нет, это не хмель гулял в нем, хмель выветрился весь еще в пути. И страшно не было. Наоборот, пускай бы он вошел, высокий и благообразный, ведь он, говорят, и был таким, его отец, князь Изяслав. Пусть бы что–нибудь посоветовал, наставил бы. А так неизвестно, как дальше жить? Приехал он в Киев, прожил здесь недолго, в словах ни зла, ни обиды. Да, дядя щедр и добр, гости, пируй, принимай дары. Даже терем он племяннику поставил, назвали Брячиславовым подворьем. «Все здесь, — сказал дядя, — твое, владей, приезжай, когда захочешь, всегда приму и буду рад». Да, так оно и есть, дядя не лжет, он рад племяннику — ведь он один у него. Мстислав И Судислав ему давно чужие, вот и зовет племянника, и Олафа зовет. И одарит, чем только пожелаешь. А эта, дядина жена…

Нет, пусто здесь! И холодно, мрак. Домой, скорей домой!

Назавтра и уехали. Брат говорил, что дядя был угрюм, он ничего не спрашивал об Олафе, отец не рассказывал. А день стоял солнечный. Сошли они к Днепру. Простились с дядей, с младшими. А эта, дядина жена, ее и вовсе не было, сказали, что хворает. Мать только что была так весела, смешлива, а тут неожиданно разобиделась, сказала, что все не по чести. Насилу успокоили. Сам дядя увещевал, даже руку ей поцеловал, словно владыке. Мать унялась, порозовела. Поднялись на ладью. Отец и дядя, через борт уже, под колокольный звон, еще раз обнялись, облобызались троекратно.

И — по Днепру, вверх, вверх. А после — волоки, Двина. Вернулись все здоровые. А лето уже кончилось. Лист пожелтел и полетел. Мать округлилась и отяжелела. Уже не ходит, не поет. Лежит, спит по целым дням. Или скучает. Но сама она ничего не говорила. Разве что все поминала Киев. И храмы там светлей, хоромы краше, и люд богаче, и умней, и расторопней. А здесь что ни прикажи, тут же норовят схитрить да увильнуть. И гневалась на челядь, на отца, недобро поминала бабушку, мол, это все ее порядки! Терпел отец. И челядь не роптала. А что сказать? Княгиня вот–вот родить должна, тут грех перечить. И сносили, ждали.

И срок настал. Еще с утра пошли готовить мыльню. Отец послал к Илье богатые дары и повелел служить, пока не разродится. Призвали Лушку Криворотую — ту самую, что брата принимала. Она потом пять лет еще жила.

Сперва все было чин по чину: хлеб с солью и отвар на воробьином семени подали, съела, запила. И, помолясь, в мыльню пошла, отец и Лушка взяли ее под руки. И вдруг схватило! Так схватило, что обмерла она. Снесли обратно, положили. Ждали. Отец еще послал дары.

А ей час от часу все хуже. Горит! Бредит. Бросились отпаивать. Травы курили. Заклинания творили. Мать то придет в себя, то снова в жар. В озноб. Прибили Лушку, выгнали, других нашли. И звон по всем церквам. А мать — жива ли, нет… Отец хотел послать за бабушкой.

Мать услыхала — вскинулась.

— Нет! Нет! — закричала.

Не стали звать бабушку. И брата увезли. Обманом вызвали во двор, а Там. как РЛегщгц 3&1лйй0е0Ту 5 .ССДДй, Отец так повелел. А матери то легче, то хуже, то плачет, то молчит.

И в ночь никто уже не спал, решили — княгиня помирает! Ночь прошла. И день. И снова ночь. А третья ночь наступила — мать уже совсем извелась: стала белой, холодной. Накрыли шубой, все равно дрожала.

За окном — зарницы, гром. А небо чистое. И звезды с неба сыпались. Отец сидел у изголовья, молчал. Причащать не дал, надеялся еще. Владыка просил, увещевал — отец не слушал. Владыка отошел и встал под образа.

И вдруг… Явилась бабушка, вся в черном. Мать, увидав ее, зажмурилась и зашептала что–то, никто не разобрал. Отец вскочил, хотел остановить… Да не решился, замер. Бабушка к невестке подошла, склонилась, посмотрела, к шубе рукой притронулась. И словно обожглась! Опять притронулась — и снова пальцы скрючило. Тогда она сказала:

— Уйдите все. Оставьте нас.

Мать застонала, замотала головой — не уходите! Не ушли. Отец стоял, замерли, не знали, как и быть. И так умрет, и так…

А бабушка опять:

— Оставьте нас! Грех на себя беру!

Стоят. Тогда она к отцу оборотилась, говорит:

— Ты что, не слышишь? Сын будет у тебя, сын, настоящий сын!

Гром загремел! И ливень хлынул! Только небо было чистое, а тут стеной, как из ведра! И в дымоходе загудело. Все оробели, крестятся. Один отец стоит, не шелохнется. А бабушка снова грозно:

— Уйдите! Все уйдите!

И тут владыка выступил вперед и с гневом выкрикнул:

— Не кощунствуй! Бог дал, Бог взял. Смирись!

А бабушка в ответ ему:

— Ваш — взял, а мой — отдаст! — И засмеялась зловеще.

И снова гром! Грохочет кругом, трясется. Владьпса поднял крест — и к бабушке… Но тут отец схватил его, к себе прижал и молча, ничего не говоря, повел к дверям. И все — за ними…

Вышли. Остались только мать да бабушка…

Ждали в гриднице. Гроза не унималась. Такая ночь раз в год лишь и бывает, когда рябина наливается.

И внезапно… Крик! Детский крик! Распахнулась дверь, Ьышла бабушка и вынесла младенца. Возвестила:

— Сын! В сорочке. Смотрите все!

В сорочке, да потом из той сорочки тебе сделали оберег, и ты его носил, и был в битвах яр, меч не брал тебя и яд не брал, мор обходил, огонь не жег. Носил — до той поры, пока позавчера Она…

А мать скончалась родами. Убили ее ты да бабушка, так брат сказал. Бабушка–то клялась:

— Внучек, не верь! Тебя спасала я, а не ее губила.

— Как?

— Так. Не спрашивай.

— Не скажешь? Никогда?

— Скажу. Потом, как подрастешь.

— А если я не доживу? А если, как и матушку…

— Нет, — бабушка улыбнулась, — ты будешь долго, очень долго жить. Никто тебя не изведет, ты сам себе предел положишь…

И положил! Два дня уже прошло, осталось пять. И в них надо многое успеть. Гонцов нужно послать к сыновьям, вече собрать…

Почернел Всеслав. Долго молчал, крепился, не выдержал, позвал:

— Игнат!.. Игнат!..

— Иду!

Пришел и, не спросясь, — к печи, к дровам.

— Не надо!

— А чего?

— Того! — Помолчав, сдержал себя: — Ты не серчай, Игнат, я… это… А! — махнул рукой, спросил: — Ты крепко спишь?

— Как повелишь.

Сидел Игнат на корточках возле печи, смотрел… а как смотрел, не разберешь; темно. «Как повелишь…» Так и Любим сказал! Князь усмехнулся, сказал:

— Ты, если вдруг увидишь что–нибудь, буди меня.

— Ты про видение?

— Да, про него. А то, что днем я говорил, так ты тому не верь, Игнат. Я это так, со зла. Ко мне Она идет, а не к тебе.