Книга Маленькие трагедии большой истории - Елена Съянова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что же произошло тогда на самом деле, мы не знаем.
Зато знаем вот что: фонд Джорджа Сороса выделил 7 тысяч долларов на восстановление музея Павлику Морозову в селе Герасимовка. По этому поводу журналист задал эксперту фонда вопрос:
– Получается, что капиталист Сорос выделил деньги на музей, посвященный раскулачиванию людей с достатком?
– Его это не смущает, – был ответ. – Он доверяет российским специалистам: раз этот проект нужен российской культуре, то почему бы не выделить ей такой грант?!
Американский ребенок давно «разруливает тяжелые жизненные ситуации», не ожидая, пока его покалечит или убьет отец-тиран, – сам идет к адвокату. Выигрывает суд ценой тяжело раненной или убитой психики.
Привьется ли это российской культуре, то есть культуре российской семьи: дети против родителей – по начальству? Джордж Сорос против деда Сергея?
Но тут кто бы ни выиграл… Бедный, бедный Павлик!
«Революция – это я», – так написала о себе «первая леди» тогдашней Франции, супруга министра внутренних дел, Манон Ролан де ла Платьер. «Революция – это я», – так ощущала себя эта женщина-мотор партии власти, той власти, которая родилась в ее воображении, дозрела в голове и была вытолкнута в мир усилием воли. Так или не так – судят историки; современникам же это было очевидно и невероятно! Париж гадал: как чертовой бабе удается заставить слушать себя лучших ораторов Национального собрания!? Как смогла она оставить за собой, женщиной, последнее слово?! «Единственный мужчина в партии Жиронды – это мадам Ролан», – так говорили парижане.
Это был высокий удел и тяжкий труд. Чтобы исполнять его, нужно было слушать революцию каждый ее день, каждый час. Манон первой поняла, что революции прискучили речи. Потоки слов, как ветры над океаном, баламутили воду, взбивали пену, гнали волну, топя чьи-то суденышки. Но океан дышал и двигался от иных причин. Его дыхание, терпкое и жаркое, Манон ощущала на площадях Парижа.
Когда герцог Брауншвейгский наступал на Париж, грозя превратить его в пустыню, Париж начал вооружаться. А в ее салоне мужчины часами упражнялись в словоблудии: распустить Коммуну, эвакуировать правительство, не давать парижанам оружия… Слова, речи, болтовня… «Не то, не так… – отстукивало сердце Манон. – Не дразнить Коммуну. Пусть вооружается, пусть дерется и пусть падет, наконец!» Она ясно видела эту картину: последний санкюлот и последний пруссак в предсмертных объятьях валятся на площади Пик…
Но в тот вечер, когда правительство ее мужа решало судьбу Франции, Манон никак не могла заставить себя заговорить. Вокруг яростно спорили, а она сидела молча, глядя в пол. Они вопили и махали руками, а она невольно, сама того не замечая, прикрывала ладонями живот, словно защищая что-то. Она знала, что лишает ее воли. Другая обманулась бы, – Манон – никогда! У мужчин честолюбие в голове; снующие вокруг него мысли могут сбить его с толку, зато у женщин оно под сердцем и всем распоряжается, пока ему там не помешали…
В тот вечер, так ничего и не сказав, Манон ушла в спальню. Ее мутило, и она прилегла. То поджимая ноги в животу, то вытягиваясь, она разглядывала свое безволие, похожее на светлый колеблющийся шар, над которым властно пульсировало ее сердце. Но шар ему не противился; он совершал что-то свое, нежное и могучее, как та непостижимая субстанция, из которой сотворяются нимбы над головами святых.
Ей шел тридцать восьмой год. Это дитя, зачатое от любимого, было ее последним шансом.
Промучившись до рассвета, она встала и прошла в кабинет мужа. Аккуратно выведенное слово «Декрет», под которым не стояло ни единого слова, сказало ей все: решения они так и не приняли. Ролан спал на диване, согнув острые колени. Коричневый камзол с протертыми рукавами, которым он накрылся, – предмет насмешек парижских острословов, весь сбился у него вокруг шеи… «Лучше быть бедным и живым, чем богатым и на фонаре… хе-хе», – так рассуждал ее муж. И не лгал: они и впрямь жили в долг, у них ничего не было, кроме расчетов на славу и власть. Он тоже был честолюбив, ее муженек, и на многое смотрел сквозь пальцы.
Манон снова почувствовала тошноту. Она вернулась в спальню, легла и, подняв рубашку, положила на живот руку. Ее ладонь светилась…
Она так хотела это дитя! Последний шанс, казавшийся бесповоротно счастливым, ускользал и таял в бесповоротной неумолимости решающего дня.
Разбудив горничную, Манон велела собрать все необходимое и ждать в карете. Она вернулась через сутки – бледная трепещущая оболочка, а под нею – «торпейская скала», с которой предстоит сбросить всех врагов партии Жиронды.
Но именно с этого дня мужчины ее партии как-то непостижимо переменились: они перестали ее слушать. Манон утратила над ними былую власть. Может быть, оттого, что теперь, когда она ничего уже не боялась, их объединил страх. Страх всегда ведет к поражению. И совершая ошибку за ошибкой, партия власти покатилась к гибели.
«Революция – это я», – так написала о себе первая женщина-политик новой истории Манон Ролан, написала, возможно, до конца не сознавая, насколько близка к трагической истине.
Британский премьер-министр Вильям Пит проводил политику, не всегда понятную современникам. Например, изгоняя из страны публициста Томаса Пейна, как личного врага короля, Пит демонстративно принимал на острове гораздо более радикальных политиков революционной Франции. Кто только не побывал в девяностые годы в Лондонской эмиграции: от Лафайета до Дантона. Правило было единым для всех – жить тихо, помалкивать. Только в одном случае Пит сделал исключение. Когда в декабре 1791 года с палубы корабля на английскую землю ступил главный смутьян и радикал новой Франции Жан-Поль Марат, британский премьер в первые же дни сделал ему деловое предложение – о продолжении политической деятельности на острове.
По свидетельству политика и драматурга Ричарда Шеридана, встреча премьера с журналистом состоялась 29 декабря 91-го года. Остается надеяться, что великий сочинитель социальных драм Шеридан ничего не исказил в тексте этого диалога, во время которого находился в соседней комнате.
– Здесь, в Англии, я стремлюсь объединить всех, кто выступает против войны, которую Франция стремится навязать Европе, – начал Пит. – Я прочел все ваши статьи против войны и считаю их чрезвычайно эффективными.
Пит говорил без пауз, ровным голосом, точно читал скучное письмо.
Марат смотрел на его башмаки, узкие, на высоких, скошенных внутрь каблуках. На последней фразе его взгляд подпрыгнул и уперся в колени премьер-министра, туго стянутые обручами манжет. Скверная мода, при которой застаивается кровь и отекают ноги…
– Герцог Орлеанский опасается, что Франция, еще сохраняющая единство, выиграет войну и Людовик удержится на троне. Ослабленная же революцией Франция будет побеждена и разделена, как теперь делят Польшу, не так ли?!
Марат перевел взгляд повыше:
