Книга София и тайны гарема - Энн Чемберлен

— Только не это! — умоляла она. — Подумай сам: если неверные, греки и римляне, поклонявшиеся стольким богам, смогли создать на своей земле такие чудеса, то почему бы этого не сделать и туркам?

Этой ночью он любил ее так, что Сафия успокоилась — видимо, ей удалось его переубедить.

XII

Время шло. Но для любовников оно промелькнуло незаметно. А для обычных смертных оно растянулось на семнадцать или даже восемнадцать месяцев, которые либо летели незаметно, либо тащились нестерпимо долго — в зависимости от того, что ждало их впереди.

По христианскому календарю заканчивалось лето 1565 года, но здесь, в Магнезии, долгие прогулки в паланкине совсем не были такими тягостными, как те, когда она жила в гареме, в Константинополе. В первую очередь потому, что тут ее почти всегда сопровождал Мурад. Для этого в носилках по его приказу поставили удобное двойное кресло.

Он ехал вместе с ней и сейчас, велев открыть верх носилок, чтобы наслаждаться утренним солнцем, пока оно еще не взялось припекать по-настоящему. Любовники собрались на охоту.

— «Ты не должен брать с собой на охоту Сафию, сын мой! — прочитал он вслух первые строки полученного утром послания. — Иначе тебе грозит подвергнуться всеобщему порицанию. Ты станешь посмешищем!..» — Предательская влага, блеснувшая в его глазах, и дрогнувший на мгновение голос подсказали Сафие ответ. Письмо было от матери принца, Нур Бану.

Между тем Мурад продолжал (вернее, продолжала Нур Бану):

— «…Надежно укрытая от чужих глаз в гареме, женщина не может запятнать честь своего господина. Но выставленная на всеобщее обозрение, она сразу же становится легкой добычей. Один не вовремя вырвавшийся смешок — и люди примут это за предосудительную фривольность или просто глупость, но осудят не ее, а тебя. Достаточно только поскользнуться носильщику, только слегка оступиться ей самой, когда она, выйдя из паланкина, будет усаживаться под навес, чтобы произошло непоправимое. Мой дорогой, подумай сам: одна вывихнутая лодыжка, и народ уже никогда не позволит принцу моего сердца забыть о его оплошности, в то время как другой, доказавший, что способен обходиться без женщины, спокойно избежит этой опасности. Вспомни, мы до сих пор не смогли изжить страха перед разбойниками, и это при том, что большая часть их уже перебита. А ты объясняешь свое неблагоразумие тем, что твой дед — да продлит Аллах его царствование навечно, — очистил дороги для путешественников!

Если ты по-прежнему будешь настаивать на том, чтобы брать ее с собой, твои охотники начнут перешептываться у тебя за спиной, утверждая, что ты из тех, кто превратился в раба этой женщины, кто поддался исходящим от нее чарам. „Если он и часа не может пробыть без своего гарема, даже отправляясь на битву, то что за султан из него получится?“ — будут спрашивать они себя. И потом укоризненно качать головой: „Не удивительно, что он не в состоянии даже сделать ей…“.

— Ну что же ты? Продолжай, любовь моя! — насмешливо бросила Сафия, отлично зная, что это за слово, на котором он споткнулся. „Сына“! — Что еще она пишет?

— Да все то же самое, — буркнул Мурад, овладев своим голосом. — В конце ее обычные причитания: „Молю Аллаха, чтобы он наконец открыл тебе глаза…“, „пусть он возвысит тебя, как возвысил…“, „эта ничтожная рабыня“, „твоя навеки мать“.

— Ты читаешь замечательно, любимый, — усмехнулась Сафия. — Мне на миг даже показалось, что она тут, вместе с нами.

— Слава Аллаху, нет.

И тут, словно в подтверждение его слов, крыша паланкина, которую он незадолго до этого велел открыть, непонятно почему с громким стуком захлопнулась. Захлебываясь смехом, Сафия слышала громкие проклятия носильщиков. Принц крепко схватил ее за плечи и держал до тех пор, пока носильщики с трудом восстанавливали равновесие, если не забывать про жару и немалый вес носилок, от которых у них ломило плечи.

Может быть, куда вернее было бы сказать, что это она берет его с собой повсюду, где требуется присутствие губернатора, хмыкнула про себя Сафия.

Сафия подобрала ноги, на которые всей своей тяжестью навалился Мурад, и аккуратно оправила тяжелый рытый бархат, из которого был сделан полог паланкина, чтобы не помять свой летний наряд из тонкого, как раз для лета, шелка. То, что Мурад читал ей вслух письма матери, своим открытым неповиновением бросая ей вызов, стало обнадеживающим знаком. Настолько обнадеживающим, что Сафия, улыбаясь, ласково пощекотала выкрашенными хной кончиками пальцев щеку Мурада. Судя по всему, он не возражал, и рука ее моментально скользнула за пояс его шаровар.

Прижавшись губами к его лбу, она тоненьким голосом прошептала:

— Твоя мать пишет такие ужасные вещи, и ты осмеливаешься не повиноваться ей?

— Пусть пишет все, что ей хочется. — Задыхаясь, Мурад осыпал поцелуями ее шею, веки полузакрытых глаз, со стоном прильнул к ее губам. — Этому письму недели две, а то и больше. Кому это важно, что она думает, тем более здесь, где я бей? Это письмо — всего лишь листок бумаги, один из сотни таких же, не больше!

— И все-таки, когда речь заходит о том, что для меня важнее всего, ты не осмеливаешься противоречить ей…

Сафия не закончила, почувствовав, как мгновенно закаменело под ее пальцами тело Мурада. Он отшатнулся. Вопрос о браке вечно стоял между ними, хотя Сафия, отлично зная, что он просто не выносит эту тему, старательно избегала заводить его. Она безумно боялась выглядеть в его глазах сварливой, хотя, в сущности, никогда такой не была. Но порой ей казалось, что она похожа на попугая, которого выучили одной-единственной фразе.

„А что случается с попугаем, когда он надоедает?“ — с грустью думала она. — Его продают».

— Я ничего не обещал матери, ничего, кроме этого. — Губы Мурада, всегда такие яркие и пухлые, побелели и сейчас были похожи на узкую прорезь между усами и бородой. — Она ведь моя мать. Это доставит ей радость, и она будет довольна. И ты тоже, красавица моя, должна научиться быть довольной. Ты ведь все время со мной.

— От этого мне только тяжелее, любовь моя. Быть с тобой и не являться твоей законной женой — значит дать повод людям смеяться надо мной.

— Может быть, кто-нибудь и смеялся бы над тобой в Венеции. Но здесь никто не осмелится это сделать. Прошу тебя, любовь моя, будь терпеливой. Поверь, что ничто не доставило бы мне большей радости, чем сделать тебя своей законной женой перед всем миром, как это когда-то сделал мой дед, взяв в жены мою бабку, — да благословит Аллах ее душу.

— Ну, так сделай это.

— Я дал матери слово.

— Нарушь его.

— Я… я не могу.

— Да, это верно. — Сафия с угрюмым видом отодвинулась. — Только, боюсь, ни одна женщина в мире не будет достаточно хороша для ее драгоценного мальчика.

Даже не глядя на него, Сафия почувствовала, как он болезненно поморщился при слове «мальчик». Но она сказала это нарочно, чтобы еще больше разозлить его.