Книга Последний идол - Александр Звягинцев

— И это вас тоже не насторожило?

— Я же говорю — я весь пылал. Азарт! Я боялся, что Томулис найдет другого покупателя и нефрит уплывет от меня. В общем, Петровский приехал вечером, и я продал ему финифть. А на следующий день меня вызвали в УБХСС и прямо там задержали, предъявив обвинение в спекуляции в особо крупных размерах… И той же ночью в моей квартире провели обыск и изъяли всю коллекцию…

— А на чем были основаны обвинения?

— На заявлениях каких-то анонимных граждан, что я занимаюсь спекуляцией. А потом Петровский опознал во мне человека, который продал ему финифть в количестве 22 штук за 2510 рублей, а вслед за ним Ядринцев удостоверил, что недавно продал мне те же 22 иконы на эмали за 1140 рублей, хотя я купил у него за эти деньги только 10 икон…

— Таким образом, круг замкнулся, — подвел итог Ольгин. — Спекуляция налицо.

— Да, по показателям этих «свидетелей» я заработал только на данной операции больше тысячи рублей… К тому же следователь объявил, что никакого Томулиса не было вообще.

— Вот как.

— Да. Оказывается, я его придумал. А из этого следует, что я изначально приобретал финифть не для обмена, а для спекуляции… Но он-то, этот самый Томулис, был!.. Приезжал ко мне домой, его соседи видели. Я у него и паспорт смотрел.

— Похоже на провокацию, — согласился Ольгин. — Видимо, он приезжал к вам, чтобы оценить коллекцию. Вы кого-нибудь подозреваете?

— Конкретно — нет. Но… Я ведь работал старшим экспертом Ленинградской лаборатории судебной экспертизы, специализировался в геммологии — то есть изучал драгоценные камни. От моих заключений зависело, признают ту или иную вещь подделкой или оригиналом. А разница в цене между ними, сами понимаете, на порядки… Так что я мешал людям, которые занимались подделками ценных вещей. А это серьезные люди. За ними самые настоящие организации с большими возможностями.

— Не преувеличиваете?

— Несколько лет назад ко мне в комиссионном магазине подошел человек. Сказал, что знает, кто я такой, и спросил, не хочу ли я зарабатывать хорошие деньги. Я поинтересовался, а что надо делать — давать ложные экспертные заключения? Оказалось — нет. Все гораздо невиннее, так сказать. Мне будут показывать готовые вещи, а я должен буду определять, где болевые точки вещей — те самые, по которым эксперты могут определить подделку… Эти болевые точки потом убираются, а вещь выдается за оригинал. Я отказался. Он сказал: вы еще пожалеете.

Коваленко помолчал, словно снова переживая испытанные тогда чувства.

— Потом было еще одно подобное предложение. Причем мне сказали, что мое участие в деле ничем не грозит, я буду под защитой серьезных людей, адвокатов, более того — меня будут охранять. Представляете? Предлагали десять тысяч в месяц каждое первое число, а моя зарплата тогда была двести сорок рублей… Хорошая разница, правда? А когда я отказался, опять последовали угрозы — смотри, еще пожалеешь.

Ольгин смотрел на человека, по которому безжалостно проехались судьба и правоохранительная машина, между шестеренками которой лучше не оказываться. За время работы в прокуратуре он видел множество людей с переломанными судьбами, искалеченными жизнями, многим по-человечески сочувствовал, но точно знал, что слишком часто очень трудно отделить беду от вины, что спешить с выводами просто нельзя, потому как закон и справедливость зачастую разные вещи. Ведь закон для всех один, а понятия о справедливости у каждого свои…

— Олег Александрович, — успокаивающе сказал он, — сейчас вашим делом занимается опытный следователь по особо важным делам. С ним работает целая группа. Они во всем разберутся. И в частности установят роль сотрудников ОБХСС в этом деле. То ли они добросовестно заблуждались, то ли просто хотели состряпать дело для улучшения отчетности, то ли имели другой злой умысел…

— Да, надеюсь, — как-то рассеянно кивнул Коваленко.

Ольгин видел, что он хочет сказать что-то еще, но то ли не решается, то ли не знает, как начать.

— Вам уже сказали, когда вернут коллекцию?

— Да, обещали, но все тянут. Впрочем, я понимаю, почему…

— И почему же?

— Боюсь, что от коллекции остались рожки да ножки. К тому же во время изъятия пропала моя картотека, где была полная опись коллекции.

В этот момент позвонил телефон приемной Генерального. Секретарь сообщила Ольгину, что через полчаса его ждут с вариантом доклада.

— Ну, вот, Олег Александрович, извините, но меня ждут дела.

— Ну что вы, это вам спасибо за все, что вы для меня сделали. Если бы не вы…

— А с коллекцией, уверен, следствие разберется.

— Вот только…

— Что «только»? — уже поторапливая, спросил Ольгин.

Коваленко выдохнул и решительно произнес:

— Алексей Георгиевич, я хотел бы, когда мне вернут коллекцию, подарить часть ее вам. Я имею в виду всю коллекцию янтаря…

Ольгин недоуменно посмотрел на него:

— Не понял…

— Я хочу, когда мне вернут коллекцию, подарить ее вам, — повторил Коваленко. — Я еще в тюрьме решил: если меня в конце концов оправдают, то все ценное, что останется, я немедленно передам государству. Не хочу, чтобы мои дети подвергались опасности, пережили то, что пережил я.

— Ну, тогда подарите государству! Я-то тут при чем? Есть музеи, обратитесь туда.

— В музеи я уже обращался. Два раза предлагал безвозмездно передать коллекцию, но с гарантией, что она будет выставлена. Отказали. Потом я решил продать другому музею за небольшие деньги. Мне сказали, что будут принимать янтарь без описи, указав только общий вес и количество штук… Их эксперты оценили мои янтарные скульптуры в среднем по 3 рубля за штуку, всего набежало — 670 рублей… Это те самые работы, за которые американцы десять лет назад предлагали полтора миллиона долларов! Вы же понимаете, зачем это делается. Если скульптуры вдруг исчезнут кто-то с готовностью внесет 670 рублей в погашение ущерба, якобы по небрежности нанесенного государству! Вот и все. А если будут исчезать штуками, то возместят по три рубля за штуку.

Коваленко скривил губы.

— Мы с отцом собирали эти вещи сорок лет. Начали еще тогда, когда янтарь стоил гроши, его перерабатывали в янтарную кислоту, а в основном он шел на изготовление янтарного лака. Кстати, им покрывали железнодорожные вагоны. Художники, работавшие тогда с янтарем, бедствовали, получали гроши, были рады, что хоть кто-то покупает их работы, пусть и за гроши… Это сейчас их работы есть в Лувре!

— Олег Александрович, я понимаю, как заключение действует на людей, но все-таки не стоит подозревать теперь всех и каждого. Так вам будет тяжело жить.

— Я понимаю, вам кажется, что я озлобился. Нет, дело в другом. Понимаете, я провел под стражей больше года… Я, конечно, следил за тем, что происходит на воле. В камере постоянно спорили о том, куда мы идем. Но вернулся я в другой мир. Я это почувствовал сразу. Это будет мир, где все решают деньги. И я сразу понял, что в этом мире мне со своей коллекцией делать нечего. Либо продавать, либо «уходить в подполье», распустив слух, что у тебя теперь ничего нет… Либо заводить охрану из бандитов или милиционеров, платить им. Ни один выход меня не устраивает. Поэтому я и предлагаю коллекцию вам.