Книга Генерал - Дмитрий Вересов

Иван Трухин служил в Первой Гренадерской Его Королевского Высочества принца Карла Прусского артиллерийской бригаде. Будучи поручиком 23 лет он женился на дочери потомственного дворянина Сергея Яковлевича Трегубова Надежде. 29 лет отроду Иван Трухин вышел в отставку в чине штабс-капитана и в 1887 году поселился в Костроме, играя там значительную роль. В 1892–1905 годах исполнял должность земского начальника Костромского уезда, а 1911 имел чин действительного статского советника, с 1913 был непременным членом костромского губернского присутствия.

Трухины жили широко, и Паникарпово (в усадьбе на тот момент было 715 десятин земли) использовали не только как летнюю дачу, но и наладили образцовое хозяйство. Часть земли сдавалась в аренду, часть использовалась для устройства молочно-товарной фермы и маслозавода, приносивших неплохой доход. В усадьбе был разбит новый сад, работал садовник.

По описи 1918 года за Трухиными числилось: усадебной земли 5,5 десятин, пашни – 67 десятин, сенокоса – 80, леса – 202. Часть усадьбы в 1902 году продана костромскому вице-губернатору В. Л. Гуссаковскому.

28 сентября 1941 года

Стази сидела у окна и бездумно смотрела на проходившую мимо нее в самом прямом и в самом переносном смысле жизнь чужого провинциального городка. Если бы не появлявшиеся иногда офицеры и развевающиеся кое-где флаги со свастикой, она вполне могла бы представить себя какой-нибудь русской путешественницей. Мирная осень с преобладанием красного за счет множества виноградников, чадолюбивые мамаши, кухарки с корзинами, старики в шапках с перьями и голыми коленками. Она изучила уже все маршруты местных обывателей, знала, какую пивную они предпочитают и у какого зеленщика берут овощи. Это было единственным развлечением.

Попав в это бывшее католическое училище, где разместили интернированных, как предпочиталось здесь говорить, Стази искренне удивилась. Она ожидала барака или съемной квартиры, оказалась же в старинном здании с гулкими каменными коридорами, ледяными дортуарами и огромной столовой, своими размерами и помпезностью явно не соответствовавшей тому рациону, что предлагался. Эрзац-кофе, эрзац-хлеб, эрзац-суп. Но приученная родителями к большой умеренности в еде – ибо чревоугодие считалось просто-напросто неприличным для приличного человека – Стази почти не страдала от голода. Гораздо хуже обстояло дело с одиночеством. Уединиться было невозможно: в ее дортуаре стояло девять кроватей.

Она считалась старожилкой. Когда Стази привели в дортуар, то она обнаружила лишь единственную девушку, читавшую у окна книгу. Это была Библия, ибо иных книг не то не разрешалось, не то просто не имелось.

– Серайна, – представилась девушка, но по выговору Стази поняла, что она не немка. Действительно Серайна оказалась бельгийкой. Она была весела, ровна, неприхотлива, и только много позже Стази поняла, что поддерживало в ней эту невозмутимость. Серайна яростно ненавидела нацизм и немцев и считала, что только так она сможет выжить. Выжить, чтобы мстить. Ее маленькая растоптанная родина взывала о мести, и Стази искренне ей завидовала. Счастлив тот, кто любит свою родину без ненависти.

Серайна, которую Стази стала называть просто Аней, быстро ввела ее в курс дела. Сюда, в Вюрцбург, свозились совершенно свободно владеющие немецким языком женщины – по преимуществу молодые – чтобы работать по обслуживанию массы концентрационных лагерей для пленных. С другими странами все давным-давно было определено и работало по накатанным схемам. Женевская конвенция, Красный Крест, католические организации…

– Но теперь машина дает сбой, – радостно пояснила Аня. – С востока течет такая река пленных, не регулируемая никакими правилами, что они в растерянности, они захлебываются!

Но то, что вызывало такую радость у бельгийки, тяжким камнем легло на душу Стази. Массы пленных означали поражение. Ходили слухи, что Ленинград практически сдан, на очереди Москва.

И действительно, поначалу работы было много, очень много. Август с его жарой слился для Стази в одну бесконечную пыльную дорогу по фильтрационным пунктам и солдатским лагерям. Вопросы, ответы, почти всегда одинаковые, море грязных, потерянных, жалких молодых лиц, ничего толком не понимающих. И только иногда Стази видела в толпе значительные лица людей около сорока, по сверкающим, с трудом гасимым глазам которых было ясно, что они все понимают: и что происходит – и что их ждет. Попадались и совсем мальчишеские, что горели неприкрытой ненавистью.

А ночами Стази сидела, раскачиваясь на кровати, накручивая до боли волосы на висках, и с тоской твердила названия котлов или просто местностей, откуда брались эти пленные. Киев, Гродно, Демянск, Палдиски, Красногвардейск, Смоленск, Ржев, Пушкин… Боже мой, Пушкин! И все же им повезло: последнее, что они видели, была не тинистая река, заросшая осокой, а вечная бирюза Екатерининского собора!

Прибавилось и переводчиц. Появилось несколько француженок, впрочем, державшихся особняком и даже пользовавшихся определенными привилегиями, польки и даже одна американка, уж непонятно каким образом оказавшаяся в Европе да еще и в плену. Впрочем, Стази и Серайна подозревали, что она доброволка. Правда, Кристе приходило огромное количество посылок со всевозможными консервами, о существовании которых Стази никогда даже не подозревала, и американка щедро делилась с товарками. Прибыла и еще одна советская, тихая и красивая украинка, с огромными испуганными глазами, дочь степного колониста из немцев. Она молчала и всегда стояла или ходила по дортуару – сидеть на кроватях днем, как в тюрьме, было категорически запрещено – словно застывшая, глядя куда-то в себя.

И было странно видеть этих молодых интересных девушек, говорящих даже между собой исключительно на немецком. Создавалось впечатление, что действительно немцами покорен уже весь мир, и нет на свете ни Франции, ни Англии, ни России.

Все девушки, кроме француженок и, как ни странно, Стази, боялись возможных поползновений со стороны сопровождавших их офицеров или даже обслуги их узилища. Но время шло, а никто не проявлял к ним никакого интереса, и постепенно все успокоились на этот счет. Первый страх прошел, уступив место столь неизбежным в замкнутом женском коллективе сплетням, мелким интрижкам и гадостям. К счастью, Стази своей холодностью и замкнутостью сумела с самого начала поставить себя совершенно отдельно и в свободное время просто молча сидела в сторонке, когда остальные болтали, вышивали или дежурили.

И сегодня она заняла свое любимое место у сводчатого окна, выходившего в заброшенный парк. Здесь не мозолили глаза осточертевшие немецкие обыватели, и можно было спокойно вспоминать, как в это время в России еще не иссякали летние впечатления, учеба еще не надоела, и погода еще радовала поездками по пригородам. Еще маленькой девочкой Стази объехала с родителями и братом все малоизвестные закоулки когда-то роскошных имперских дач, от Павловска до Лисино-Корпуса, и почти разлюбила парадность официальных резиденций. Тем более что теперь они кишели народом, плюющимся семечками и разевающим рты на ночные горшки императриц. Сердце ее принадлежало заброшенным, но еще живым особнячкам где-нибудь в Дудергофе или Михайловке, Мартышкине или Графской Славянке. Там еще хранился нетронутым дух минувшего, там грустилось и плакалось легко и светло.