Книга Улыбнись, малышка - Эдриан Маршалл

Я смеялась от души там, где могла смеяться, но все-таки — да и могло ли быть по-другому? — произведение Майлса было далеко от идеала.

— Майлс, — обратилась я к нему, покончив с чтением, которое — я ни капли не приукрашиваю — доставило мне массу удовольствия. — Разве мы в прошлый раз не говорили с тобой о диалогах?

— А что с диалогами? — встрепенулся Майлс, который на сей раз увлеченно читал «Ангела за шторами».

В скобках замечу, что, после того как мой дорогой кузен заинтересовался «Полдником людоеда», книга куда-то исчезла. Я спросила о ней у Дженевры, но та лишь пожала плечами и ответила, что не имеет ни малейшего представления, куда мог подеваться мой лучший роман. У меня были кое-какие подозрения на этот счет, но озвучить их вслух я так и не решилась.

— В том-то и дело, Майлс, что ничего, — ответила я кузену. — Ты словно меня не слушал, когда я говорила тебе, что они должны читаться легко, быть естественными, непринужденными.

— Какие же они у меня, по-твоему? — нахмурился кузен.

— Они у тебя высокопарные. Поверь мне, если твои герои будут говорить языком античной драмы, это не сделает твой роман более глубоким и сложным. Все это выглядит неестественно и сводит на нет все достоинства твоего слога. Нет, — опередила я Майлса, который помрачнел как грозовая туча и собрался мне что-то возразить, — ты просто послушай, как это звучит. — Я принялась зачитывать диалог, который больше всего поразил меня своей вычурностью:

«Мод подошла к серванту и начала рассматривать коллекцию статуэток — гордость Алекса.

— Да, Алекс, я никогда не сомневалась в вашем безукоризненном вкусе, который вы демонстрируете всякий раз, когда покупаете какую-нибудь вещь, заслуживающую внимания только того человека, который ценит подлинное, настоящее искусство. Но, к несчастью, мой дорогой ценитель прекрасного, подобное отношение вы распространяете лишь на вещи. Людей же вы не цените совершенно, ибо не видите в них их истинной сущности, той глубины, того двойного дна, которое является особенностью человеческой природы. Может быть, это проистекает оттого, что любование вещами в ваших глазах куда более достойно внимания, чем живое человеческое общение? Ведь людей, как это ни печально для вас, невозможно расставить по полкам, как эти восхитительные фарфоровые статуэтки, прекрасные и грациозные в своей застывшей, немой и холодной красоте…»

— И что это? — не обращая внимания на побагровевшего Майлса, продолжила я. — Огромное количество прилагательных, которые ты называешь эпитетами, гигантские предложения, в которых невозможно разобраться? Что с этим делать читателю? Он-то хочет услышать наш с тобой разговор. Разве я обратилась бы к тебе с такой огромной фразой? А ведь ты пишешь о нашем времени, Майлс.

— По-твоему, я должен угробить хорошую идею из-за того, что кому-то сложно будет прочесть несколько предложений?! — взорвался Майлс. — Между прочим, если ты не заметила, в этой фразе — характеристика главного героя! Алекс действительно ценит вещи больше, чем людей. Он скептик и циник. Люди не представляют для него особенной ценности. А с Мод он раскрывается, потому что только она может и хочет его понять!

— Я разве говорила, что идею нужно гробить?! Я придиралась к содержанию?! — в ответ налетела я на Майлса. — Да я всего лишь сказала, что тебе нужно убрать пару дурацких эпитетов и укоротить твои предложения длиной с анаконду!

— Значит, у меня дурацкие эпитеты!

— В диалогах они лишние.

— Значит, мне нужно сократить предложения?! Может, мне и слова сократить — до первых букв?!

— Послушай, Майлс… — начала было я и тут же осеклась.

По выражению моего лица Майлс понял, что я задумалась и замолчала вовсе не из-за его эпитетов и гигантских предложений. Он даже немного успокоился, во всяком случае так мне показалось.

— Ну и дура же я… — Я буквально подскочила со стула и, оставив его в полном недоумении, выскочила из комнаты. Вернулась я с дневником Элайзы и, раскрыв его перед носом у Майлса, протянула ему лупу. — Читай. — Я указала пальцем на абзац, из-за которого пришла в такое смятение.

— Господи, ну и почерк, — пробормотал Майлс. — Нет, рукопись у нее бы точно не приняли. Честь и хвала прогрессу. Если бы у прабабки был компьютер, она бы сильно упростила нам задачу.

— Читай, — зашипела я на Майлса. — Судя по тому, как Элайза прятала дневник, компьютером она бы точно не воспользовалась…

Дочитав, Майлс задумчиво посмотрел на меня.

— Значит, ты думаешь, что этот самый П.К., о котором писала Элайза, и есть Пол Кодри?

— А разве не достаточно совпадений? Давай сравним истории наших загадочных героев. Оба, и П.К. и Пол Кодри, жили в Северной Дакоте. Во всяком случае, с П.К. Элайза познакомилась именно там. Он уехал из Северной Дакоты на заработки, а потом его объявили погибшим от какой-то тропической лихорадки. Пол Кодри уехал из Северной Дакоты и его объявили умершим, как выяснилось, неверно. Кстати, вспомним об особых приметах, среди которых Алан Кодри назвал пятна на коже, оставшиеся после какого-то редкого заболевания. Чем не тропическая болезнь? И теперь, кстати, становится ясно, что привело нашего Пола Кодри в Адамс. Узнав, что невеста, считая его погибшим, вышла за другого, он отправился за ней…

— А вместо этого, — продолжил за меня Майлс, — украл медальон у нашего прадеда, ударил себя по голове и утопился в озере.

— Очень смешно, — фыркнула я. — Но медальон действительно путает все карты. Откуда он у него? Зачем он ему понадобился? А главное, кто убил этого П.К, то есть Пола Кодри?

— Только не говори мне снова, что это сделал наш прадедушка…

— А почему бы и нет? — возразила я Майлсу. — Естественно, Родерику Кампу не пришлось по душе, что его жену приехал навестить возлюбленный, о котором она столько лет тщетно пыталась забыть. К тому же мы оба знаем, что Родерик не отличался спокойным нравом. Я даже больше скажу — Элайза описывала в дневнике некоторые странности, которые он совершал, будучи в нетрезвом виде. Поэтому мне не кажется такой уж возмутительной, кощунственной и неправдоподобной мысль о том, что наш прадед мог убить человека.

— Вот-вот, возмутительной, кощунственной и неправдоподобной. — Майлс улыбнулся так, словно уличил меня в чем-то, что я все это время тщательно скрывала.

— Ты о чем? — недоуменно покосилась я на него.

— Все о том же. Об эпитетах. Ты сама произнесла только что три прилагательных подряд. А меня обвинила в неестественных, вычурных диалогах.

— Ох, дорогой кузен, ты неисправим, — вздохнула я, радуясь, что на этот раз Майлс говорит без той злости, которой были проникнуты его слова еще совсем недавно. — Я бы простила тебе этот грех, если бы он относился к речевой характеристике одного из персонажей. Но у тебя так говорят все без исключения…

— Как это — без исключения? Подай мне роман — я тебе сейчас покажу…

Да, дорогой кузен, ты действительно неисправим.