Книга Сестра сна - Роберт Шнайдер

— Будет болтать-то, — живо отозвалась она и зашлепала по топкому мху.

— Стой на свету! — крикнул Готфрид, и голос его был так узнаваем, что у женщины не оставалось ни малейших сомнений.

— Я уж здесь постою, — сказала она тоном капризной девушки и сложила на груди руки.

— Ты любила меня когда-нибудь? — печально вопрошал голос.

Бурга смущенно молчала. Тогда голос зазвучал еще мрачнее:

— Говори, любила ли ты меня когда-нибудь?

Этот вопрос поразил влюбленную женщину в самое сердце, и начался настоящий экстаз откровенности:

— Когда я укладываюсь спать, я глажу и ласкаю тюфяк, будто это твоя голова, Готфрид. Ты уж не смейся надо мной и другим не выдавай, но только когда ты, бывало, опорожнишь тарелку, я заберу ее и тайком из нее ем. А сколько раз я подходила к твоим трубкам и нюхала их. Вот я и подумала: как бы славно то было, если б Господь мне…

— Не верю ни одному твоему слову! — гневно воскликнул Готфрид, — Ты бегаешь к другим, спишь с ними, предаешься греху! Как смеешь ты говорить, что любишь меня!

Бурга молчала. Она еще не догадывалась, что ее так жестоко дурачат, а могла бы, поскольку Готфрид никогда с ней так не разговаривал. Это внезапное красноречие она объясняла влиянием дивной лунной ночи. Кроме того, в Эшберге бытовало старинное заклинание, в которое она верила с детской наивностью: «Полная луна взойдет, ангел парочку сведет, а другую — смертью разведет».

— Если ты и впрямь хочешь быть моей, — раздавалось из тьмы, — тогда покажись мне. Обнажи свое прекрасное тело, и я поверю тебе.

Элиас, лежавший рядом с Петером за развесистым деревцем, начал уже запинаться. И тут Петер крепко сжал ему шею, чтобы Элиас не испортил игру.

— Я сделаю все, что захочешь. Только обещай через год жениться на мне, — спокойно ответила Бурга.

И Элиас голосом Готфрида поклялся всеми святыми, поклялся апостолами и душами всех покойных Лампартеров. Казалось, он совершенно лишился воли и, подчиняясь Петеру, как под гипнозом повторял его слова.

Бурга начала раздеваться. «Тело — это самое пустячное, что я моту показать!» — думала она и больше уже не боялась наготы. Она сняла с плеч косынку и бережно положила ее на валежину. С такой лее нежностью взялась она за шнурки корсета; да, она предстанет перед своим Готфридом вся как есть. Подул теплый ветер, взлохматил вершины деревьев и тихо, приглушенно зашумел листвой. Бурга стянула корсет, и мужчины увидели, как из-под него выступили два крупных, симметричных, нежно-шелковистых полушария. Потом она нагнулась, чтобы приняться за юбки, при этом груди ее опустились, и теперь это были две большие спелые груши. Лунный свет играл в уложенной на голове косе, и она блестела, как елочный дождь. Свет стекал по широко развернутым белым плечам, ластился к гладкой спине, а там, где позвоночник пропадает в мягкой ложбинке, зыбился вытянутый островок тени. Она взялась за первую юбку и стянула ее так невозмутимо, будто была совсем одна. Элиас видел ее вздымающиеся груди, когда она через голову снимала юбку, видел, как отвердели при этом соски. Во рту у него пересохло, он боялся вздохнуть. Тут женщина подняла последнюю юбку, стянула ее через голову и стала совершенно нагой. В таком виде она и замерла, ноги плотно прижаты друг к другу, руки расслабленно повисли. На кистях вздулись жилы, а выпуклый плодоносный живот вспухал и опадал в ритме дыхания, становясь то упругим, то мягким.

Элиас смотрел на широкие бедра и не мог оторвать глаз от укрытого волосами срамного места. Он не слышал, что ему жарко нашептывал на ухо Петер. И очнулся, лишь когда Петер вцепился ему в руку.

— Пока еще я тебе не верю, — кричал Готфрид из зарослей, — Ты должна выдержать два испытания, и если выдержишь, мы станем мужем и женой уже в этом месяце.

Бурга терпеливо молчала.

— Женщина должна, — уже не так быстро и гладко говорил Готфрид, — во всем слушаться своего мужа. Докажи, что ты умеешь повиноваться!

— Как скажешь, так и сделаю! — доверчиво отозвалась Бурга.

— Распусти косу! — прерывающимся голосом потребовал Готфрид.

И когда Бурга стала распускать косу, к ее ногам упал блестящий предмет.

— Возьми нож и отрежь волосы!

Немного поколебавшись, Бурга подняла нож и отрезала волосы. Так велика была ее любовь к Готфриду.

— А теперь, — раздался дрожащий голос, — ложись в грязь! Поваляйся в ней, как валяется самка оленя!

— Зачем тебе это? — залепетала униженная Бурга, — Хватит, небось!

— Делай как я сказал, иначе никогда не станешь моей! — орал Готфрид.

И нагая женщина опустилась на колени, зачерпнула руками болотную жижу, обмазала ею лицо, легла на живот, перевернулась и начала вдруг громко и горько рыдать. И тут она услышала приглушенный смех. Бурга замерла и стала с ужасом вертеть головой. Между тем смех зазвучал с такой силой, что в скалах загромыхало эхо. Бурга вскочила на ноги и отчаянно закричала: «Эй вы, собаки! Собаки!» Но разглядеть ей удалось лишь две тени, быстро удаляющиеся в сторону долины. Бурга бросилась было за ними, по вскоре вынуждена была прекратить преследование, так как изранила колючками ноги. Она стояла и выла, нагая, с остриженными волосами. При этом она все еще верила старинной побасенке о том, что в полнолуние ангел соединяет возлюбленных.

— Такова женщина! — торжествуя, взревел Петер, когда убедился, что преследование им больше не грозит, — Женщина — глупа и простодушна, уступчива и труслива. А ради любви, — театрально произнес он, — она готова на все.

Затем он подошел к дрожащему от изнеможения имитатору.

— Чего ты дрожишь? — разозлился Петер. — Эта баба заслужила, чтобы с ней так обращались! Она потаскуха, сам же видел!

— Пресвятая Дева! Что же я натворил! — забормотал Элиас и начал безудержно плакать.

Петер обхватил его голову руками и стал целовать в сухие губы. Руки Петера нежно скользнули вниз, по плечам и груди, а потом прильнули к паху.

— Вот бы умереть нам на этом самом месте, — угрюмо сказал Петер. А затем с диким криком оттолкнул от себя Элиаса и исчез в темноте леса.

Надругательство над ни в чем не повинной женщиной заставило Элиаса жестоко казниться, горько каяться в совершенном грехе. Он искал спасения в молитве, посреди ночи изводил себя покаянными речами, сокращая и без того недолгий сон. Однако образ нагой женщины в лунном свете, врезавшиеся в память упругие груши грудей и серебрящийся в лучах треугольник никак не забывались. Он мучил себя, силясь прогнать это наваждение, но каждую ночь нагая женщина вновь вставала у него перед глазами. Он искал забвения в игре на органе и с ужасом вынужден был признаться себе, что стал как будто другим человеком. Теперь он находил удовольствие в сочинении музыки вопреки закономерностям слухового восприятия. Интуиция подсказывала ему, что диссонансы, не нашедшие выход, суть нечто греховное и запретное. И поскольку ни он сам, ни его жизнь никак не приходили к очищению, его игра все больше изобиловала диссонирующими звуками. Он открыл грех и начал пробовать его на вкус. Его прежде наивная игра обрела демоническую силу.