Книга Книга о бамбуке - Владислав Баяц

Но зачем испанцы мне это рассказали? Чтобы открыть, что в эту историю замешаны приближенные императора?

Я впервые подумал, — деньги сильнее власти.

Мено от неожиданности сел на пол. Перед ним ясно предстала картина собственной смерти. Не о нем ли намекали испанцы Нисану?

Он не знал, что делать дальше. Первой его мыслью было уничтожить рукопись. Но что, если ее и оставили с намерением, чтобы он ее нашел, уничтожил или спрятал в другом месте? Для того, кто это сделал, такой поступок явился бы прямым доказательством вины Мено. А может быть, ее написал не Нисан? Может быть, за ним наблюдают, и стоит только ему вынести рукопись или попытаться ее сжечь, он тут же будет пойман и уличен в преступлении?

Мено решил оставить рукопись там, где она лежала, хотя такой поступок был несвойствен его характеру. Он был человеком, который ничего не отдавал на волю случая. Но на сей раз сохранность этого послания, возможно, могла стать его оружием.

Холод заставлял мастеров спешить. Уже через несколько дней рабочая хижина была готова. В нее принесли все заказанное. Были определены дома в селе, которые будут снабжать гостя едой и всем, что ему понадобится. Когда с подготовкой старой хижины также было покончено, Мено оставил в ней сторожа, который должен был ждать появления жильца. К Мено вернулось ощущение, что он держит происходящее под своим контролем. Он глубоко спрятал в себе появившийся страх и отправился к господину.

XXXIV

Из-за многочисленности пришедших монахов дзадзеном занимались во всех подходящих помещениях монастыря. Однако учеников Дабу-дзи роси все же разместил отдельно от гостей в просторном дзэндо.

Разделенные на две группы, мы сидели на равном расстоянии лицом друг к другу. Со скрещенными ногами, прямой спиной и ладонями, лежащими на коленях, мы смотрели на сидящих напротив. Между нами ходили осё. Тот, кто начинал сгибать спину, опускать голову к груди или засыпать, получал от них сильный удар по плечу или голове твердым кеисаку. Время от времени по залу разносился сердитый возглас кого-нибудь из учителей или болезненный вскрик «предупрежденного».

Нам разрешалось спать всего по три-четыре часа в день, опустившись на футон, но не удаляясь от места медитации. Самые терпеливые спали в положении дзадзен, предварительно оповестив коку си или осё о своем намерении. Первый день был самым тяжелым. И тело, и ум только привыкали к постоянному сосредоточению, а прежние ежедневные занятия дзадзеном не шли ни в какое сравнение с тем, что мы испытывали сейчас.

Дзадзен, кроме всего прочего, существовал еще и для того, чтобы показать границы человеческой выносливости. Это мне стало ясно на второй день. Тело и ум с огромным усилием преодолевали усталость. Они словно пользовались какой-то своей хитростью, не имевшей ничего общего с моим сознанием. Ум велел мне слушать его, поскольку для него это было единственной возможностью сберечь резерв силы, необходимый перед концом медитации. И действительно, когда я отдался этому пожеланию, мне стало легче. Физическое истощение я переносил намного лучше; вместо того чтобы падать в бездну бессилия, я все глубже погружался в забвение самого себя, поднимаясь все выше к намеченной цели. Однако не всем удавалось достичь подобной гармонии. Многих унсуи выносили из дзэндо.

Еду нам приносили один раз в день. Организм самостоятельно регулировал и эту потребность. Это было единственным временем, когда ко мне возвращалось ощущение окружающего мира. Иногда мне удавалось посмотреть на Рёкаи. Погруженный в себя, он казался мне странным. Конечно, точно таким же я казался ему. Он тоже преодолел кризис начала и выглядел совершенно спокойным.

Хотя на равнине не-думания основное место занимало пустое пространство, на втором плане туманно, словно сквозь неясную границу между снегом и воздухом, появлялись картины из моего раннего детства. Только теперь я почувствовал, что сущность любви отца ко мне составлял некий его страх, непостижимый для меня. Сквозь радость от того, что, как он видел, зреет во мне, пробивалось напряжение, которым он словно защищался, не желая, чтобы я становился чем-то или чтобы со мной что-то случилось. Конечно, ни тогда, ни сейчас я не понимал, в чем было дело.

Кроме подобных воспоминаний, перед моими глазами появлялись весьма разнообразные виды природы без людей. Я почувствовал непреодолимую потребность выйти из дзэндо. Вечером я попросил дежурного кокуси разрешить мне продолжить медитацию на улице. Я сел на галерее, повернувшись спиной к стене. Зимнее тусклое солнце уже скрывалось за прозрачными облаками, словно спешащими на ночлег. Темнота опускалась, как тонкотканная занавеска.

Деревья над монастырскими владениями приобрели новые очертания. Надвигающаяся тьма творила новые облики предметов, словно хотела обозначить начало своего господства, при котором она сама диктует вещам, как выглядеть. И действительно, дерево становилось человеком, смотрящим на долину, скала — диким зверем, готовящимся прыгнуть на свою жертву, ручей превращался в огромную змею, ползущую среди камней.

Рассвет третьего дня застал меня на галерее. Я не сознавал течения времени. Я уже не чувствовал ни малейшей усталости.

В зале раздавали рис тем, кто вчера отказался и от этого единственного блюда. Некоторые испытуемые пытались определить границы своих возможностей. Таковыми следовало восхищаться при условии, что они выдержат до конца Рохацу.

Я не чувствовал необходимости лишать себя еды, поскольку организм ее требовал. Мир, окружавший меня, и мир, бывший во мне, создавали такой покой, что все словно скользило по гладкой поверхности замерзшего озера, которое я пересекал уже тысячи раз.

В течение последующих дней я достигал все большего покоя. Не было места вопросам, ответам, предчувствиям, выводам и тому подобному. Я просто существовал.

XXXV

Последние дни Сунг использовал для приведения в порядок обширной библиотеки рукописей, изготовленных его школой мастеров. Он осуществил строгий отбор тех свитков, которые следовало отправлять ему в Японию. Пересылать их предполагалось с императорским гонцом, который, по договоренности, должен был посещать его два раза в год.

Перечитав ту часть письма Чиё, в которой говорилось о создании Словаря, Сунг понял, что его записи о бамбуке и тексты дзен, проходившие через его руки, были на самом деле уже оформленными разделами многовекового труда.

Среди тех, кто создавал вечную книгу, был, конечно, и Обуто Нисан. Хотя Сунг прочитал из написанного Нисаном лишь малую часть, он был уверен, что записи этого великого человека относятся к одним из самых важных. А Чиё? Ее появление и исчезновение, ее знание, ее наставления! Все говорило за то, что и она принимает участие в таинственных событиях, связанных с созданием Книги. Она будто знала не только все, что произошло, но и все, что еще только должно было случиться!

Конечно, Сунгу было интересно узнать, кем задумана будущая Книга и что она будет из себя представлять в законченном виде. Однако, мастер понимал, что завершения ее не увидит ни он, ни те другие, кто сейчас ее пишет.