Книга Стрела бога - Чинуа Ачебе

— Рассказывайте это кому-нибудь другому, — возразил Обика, наполняя свой рог. — Если человек, приготовляющий вино, добавляет туда снадобий — это дело другое, но если речь идет о вине из чистого пальмового сока, то я прямо скажу: не сочиняйте!

Вот тут-то Мадука и бросил им вызов.

— Что толку зря молоть языком? Пальма эта растет не в далекой стране на берегу реки, а здесь, в Умуаро. Давайте пойдем к Нвокафо да попросим его продать нам вина из сока его пальмы. Вино это очень дорогое — одна бутыль из тыквы может стоить эго несе, — но я заплачу. Если каждый из вас выпьет по три рога и вы все-таки сможете пойти домой, пускай пропадают мои денежки. Но если не сможете, дадите мне по эго нели, как только придете в себя.

Все произошло так, как говорил Мадука. Сон свалил обоих хвастунов на том самом месте, где они пили, а Мадука отправился с наступлением темноты спать к себе домой. Но он дважды выходил ночью и убеждался, что упившиеся друзья храпят попрежнему. Когда он проснулся утром, они уже ушли. Он пожалел, что не застал их в момент ухода. Ну что ж, это научит их впредь не задаваться, когда люди, знающие побольше, чем они, рассуждают о свойствах пальмового вина.

Офоэду, видно, перепил вчера не так сильно, как его друг. Проснувшись и увидев, что солнце уже взошло, он бросился на усадьбу к Эзеулу будить Обику. Но, как громко ни окликали его, как ни расталкивали, он даже не пошевелился. В конце концов Офоэду полил его холодной водой из тыквенной бутыли, и Обика проснулся. Друзья тотчас же поспешили на строительство новой дороги, чтобы присоединиться к работающим там сверстникам. Они были похожи сейчас на две ночные маски, не успевшие спрятаться до наступления дня.

Суматоха во внутреннем дворике разбудила Эзеулу, который лежал у себя в оби, обессиленный и разбитый после вчерашнего празднества. Он спросил Нвафо, кто там шумит, и тот сказал ему, что это пытаются разбудить Обику. Эзеулу ничего больше не стал говорить и лишь заскрежетал зубами. Поведение сына было для отца подобно тяжкому грузу на голове. Через несколько дней, размышлял Эзеулу, должна явиться невеста Обики. Она бы уже пришла, не заболей ее мать. И какого же мужа найдет она по прибытии! Мужчину, неспособного стеречь ночью свой дом, потому что он валяется мертвецки пьяный, упившись пальмовым вином. Да и какой же мужчина такой супруг? Мужчина, который не сможет защитить свою жену, если к нему вломятся ночные грабители. Мужчина, которого утром поднимают с кровати женщины. Тьфу! — сплюнул старый жрец. Он не мог сдержать отвращения.

Хотя Эзеулу не спрашивал о подробностях, он и без того знал, что тут наверняка замешан Офоэду. Эзеулу тысячу раз повторял, что в этом малом, Офоэду, нет ни капли человеческого достоинства. Всего два года прошло с того дня, когда он воплями «Пожар!» поднял ложную тревогу, заставив всех односельчан опрометью кинуться к усадьбе его отца, за что тот, человек небогатый, должен был отдать в виде штрафа козу. Сколько раз Эзеулу говорил Обике, что это неподходящий друг для человека, который хочет чего-то добиться в жизни. Но сын его не послушался, и сегодня от них обоих столько же проку, как от гнилых кокосовых орехов и разбитой ступки.

Поначалу два друга, направлявшиеся к своим сверстникам, шагали молча. Обика ощущал какую-то пустоту в голове — она словно окоченела от ночной росы. Но ходьба разогрела его, и он снова начал чувствовать свою собственную голову.

За очередным поворотом узкой старой тропы они увидели впереди широкую просеку — начало новой дороги. Она открылась перед ними, точно светлый день после мрака ночи.

— Что ты скажешь о той дряни, которой опоил нас Мадука? — спросил Офоэду.

До этого они ни словом не обмолвились о вчерашнем происшествии. Обика вместо ответа издал какой-то неясный звук, нечто среднее между стоном и вздохом облегчения.

— Это не было чистое пальмовое вино, — продолжал Офоэду. — В него подмешали каких-то сильнодействующих травок. Как подумаю сейчас, очень глупо мы поступили, что отправились в дом к такому опасному человеку. Ты помнишь, сам-то он ни одного рога не выпил.

Обика по-прежнему ничего не отвечал.

— Нет, не буду я ему платить эго-нели.

— Неужели ты собирался платить? — удивленно спросил Обика. — По-моему, все, что мы говорили вчера, говорилось не всерьез — чего не наплетешь, хлебнув пальмового вина.

Теперь они вышли на готовый отрезок новой дороги. Здесь человек чувствует себя затерявшимся, как маисовое зернышко в пустом мешке из козьей шкуры. Обика переложил мачете из левой руки в правую, а мотыгу — из правой в левую. Ощущение, что ты находишься на открытом месте и виден со всех сторон, рождало настороженность.

Так как новая дорога не вела ни к источнику, ни к базару, Офоэду с Обикой мало кого встречали по пути, лишь время от времени им попадались идущие из лесу женщины с тяжелыми вязанками дров.

— Что это такое я слышу? — спросил Обика.

Они подходили к старому корявому дереву агбу, от которого в беззаботное время после уборки урожая начинали свое путешествие ночные духи Оньекулум с богатым запасом песен и сплетен.

— Я сам собирался тебя спросить. Похоже на похоронную песню.

По мере того как они приближались к месту работ, исчезали последние сомнения. Да, это действительно была похоронная песнь, с которой покойника несут в лес для погребения:

Глядите! Питон!

Глядите! Питон!

Лежит поперек пути.

Теперь оба путника узнали и песнь, и голоса поющих: это были их сверстники. Они одновременно расхохотались. Кто-то придал этой древней песне новое, непочтительное звучание, переделав ее отчасти в знакомую, а отчасти незнакомую развеселую песню для работы. Офоэду сказал, что дело тут, несомненно, не обошлось без Нвеке Акпаки: чувствуется его злой юмор.

Появление Обики и его приятеля сломало весь ритм работы. Пение прекратилось, а вместе с ним стих звук десятков мачете, одновременно ударяющих по корням деревьев. Те, кто, нагнувшись, выравнивали мотыгами расчищенные участки, прервали работу, выпрямились и стояли теперь с широко расставленными ногами, перемазанными красной землей.

Нвеке Акпака закричал дурным голосом: «Кво-кво-кво-кво-кво!» И все работники хором подхватили: «Квооо-о-о!» Грянул дружный смех: так забавно воспроизвели они возглас женщин, благодарящих за подарок.

Раздражение мистера Райта росло и становилось опасным. Он все сильнее сжимал в правой руке хлыст, а левую руку упер в бок. В своем белом шлеме он казался еще более приземистым, чем был на самом деле. Мозес Уначукву что-то возбужденно говорил ему, но он, похоже, не слушал. Он пристально смотрел на приближающуюся парочку опоздавших. Все остальные ждали, что сейчас произойдет. Хотя белый человек не расставался с хлыстом, он редко пускал его в ход; когда же он все-таки стегал им, то делал это как бы наполовину в шутку. Но сегодня утром он, должно быть, встал с постели с левой ноги. Его лицо дышало гневом.