Книга Легкий завтрак в тени Некрополя - Иржи Грошек

Должно быть, я выпил целую бутылку, пока ходил между деревьями и вспоминал свой сон, потому что, когда Агриппина с Ацерронией вышли в сад, а уже совсем рассвело, я хихикал беспрестанно. Ацеррония разохалась, вынесла из дома кувшин с холодной водой, поплескала мне в лицо и протерла полотенцем. Потом меня пичкали завтраком, я жевал что попало и все думал, когда же произойдет то, ради чего я сюда приехал. Или они передумали, или совсем об этом и не думали, а все, что должно было случиться, – плод моих фантазий.

После обильного завтрака Ацеррония с Агриппиной вынесли на солнце шезлонги и разлеглись загорать. Я кружил вокруг, якобы прогуливаясь, но на самом деле разглядывал их, загорающих в бикини. Ацеррония и Агриппина надели солнцезащитные очки, и это было для меня как нельзя кстати, будто я пялился на слепых и беспомощных, не рискуя встретиться с ними взглядом. Помнится, я все время старался зайти сзади, чтобы заглянуть между их ног, но, к сожалению или по умыслу Агриппины, этого мне никак не удавалось сделать. Они то лежали скрестив ноги, то прикрывались полотенцами. Вообще, подглядывать за сучками я люблю. Одно время я шлялся по улицам, наблюдая за какой-нибудь дамочкой, но после одного неприятного случая… Словом, после этого случая я за стервами по улицам особенно не хожу…

Когда я вдоволь насмотрелся на Агриппину с Ацерронией, то был уже на пределе от своих фантазий и опьянения. Тогда они сложили шезлонги и пошли в дом, как я понял, принимать душ. Мне казалось, что все их проделки тщательно спланированы. Что все их поведение – следствие общей договоренности тогда, на кухне. И я как бы незримо присутствовал при их разговоре и со всеми выводами и прочитанными брошюрами согласился. Когда?.. И я решил перейти к активным действиям. Зашел после них в ванную комнату, обнюхал еще влажные полотенца, подивился размерам самой ванны. Она напоминала небольшой ипподром или бассейн, и я поневоле подумал о папашке, который, вероятно, любил поразвлечься здесь с Агриппиной, а потом об Агриппине, которая, должно быть, развлекалась здесь со многими мужчинами, когда выставила папашку. И та и другая мысль были мне крайне неприятны.

В последующие два дня я повсюду оставлял знаки своего согласия и сексуальной озабоченности. Так зверь метит границы своего участка. Я рисовал на чем попало возбужденные органы и писал откровенные слова. В пользу того, что Агриппина их понимала, свидетельствовало их исчезновение. Листок бумаги с эротическими рисунками пропадал с обеденного стола через некоторое время после того, как я там его оставлял. Зеркала, изукрашенные моими откровениями, становились чистыми. А ее пудреница, в которую я отмастурбировал, вообще больше не появлялась. Ацеррония при моих бурных проявлениях, когда я гоготал, хамил, рычал и почесывался, все чаще и выразительней смотрела на Агриппину, которая была абсолютно спокойна и холодна к моим выходкам. Ее холодность распаляла меня еще сильнее. Я стал все чаще тереться об Ацерронию, при каждом удобном и неудобном случае касаться ее задницы, выкрал у Ацерронии из спальни все трусики и спрятал в надежном месте. К Агриппине я побаивался подходить чересчур близко. Но! Несмотря на все мои ухищрения, Ацеррония не ходила с голой жопой, а где-то достала трусы. Когда я понял, чьи трусики она носила, из меня вырвалось рычание. Видимо, этот рык стал последней каплей моего терпения…

На третий день нашего пребывания в Байях потаскушки неожиданно закатили шикарный ужин. Опять-таки вино, шампанское и всякие деликатесы. Я жрал за троих и пил за столько же народа. Ацеррония с Агриппиной этому не препятствовали. От большого количества спиртного я расхихикался до икоты, икоту пришлось извести вином, что повлекло за собой рассуждения вслух. Когда вслух, когда про себя – я, видимо, уже не отличал одно от другого и точно не помню, молчал ли я все время или болтал без остановки. О том, что зверю нужны самки. И разве они не хотят отдаться зверю, чтобы приручить его. Чтобы потом зверь выступал с номерами в женском цирке: делай ррааз! – и зверь на задних лапах; делай два! – и зверь на передних. А в знак поощрения – отдаться ему прямо на арене цирка, под улюлюканье женской публики. Поглядите-ка, с каким зверем я гуляю под ручку; о-о-о!; чем страшнее зверь, тем интереснее укротительница; о-о-о!; восхищайтесь, глядите, какие на мне атласные рейтузы; о-о-о!; сейчас он разорвет рейтузы, а я ему отдамся; ну и что-о-о? а то, что это мой сын; о-о-о!!!

С такими рассуждениями я попивал вино и беспрестанно хватал Ацерронию за сиськи, когда она оказывалась в пределах досягаемости. И хохочущую Ацерронию это не смущало, она только ойкала, когда хватка оказывалась особенно болезненной, и замахивалась полотенцем, но по рукам не хлопала, а продолжала кружить вокруг меня то с бутылкой вина, то с конфеткой. Агриппина, как бы тоже веселясь, а может и веселясь на самом деле, зыркала то на меня, то на Ацерронию с дивана. Отлично помню ее глаза – темные, большие, в дымке ресниц.

– Становится жарковато, – сказала она и медленно потянула зиппер на своей спортивной куртке вниз, потом быстрее, и остаток пути зиппер прошел на максимальной скорости – вжжжик! Под курткой обнаружился кружевной лиф, и сквозь него просвечивали соски. И я сказал себе тогда: «Ты вскормлен молоком волчицы, как Ромул. Этих сосков женщины ты не касался. Из тела женщины, – сказал я тогда себе, – выходит не только плод в виде ребенка, но и фекалии. Фекалии не считают женщину своей матерью, и ты не считай».

– Да уж, жарковато… – подтвердила Ацеррония, потому что в этот момент я запустил ей руку под юбку и зажал там половину задницы.

Чуть опустив свои дымчатые ресницы, Агриппина скинула с плеч спортивную куртку, взяла со стола полный бокал вина и медленными глотками прикончила.

– И что же мальчик так хватается, что же он так хватается? – верещала Ацеррония, обращаясь ко мне, но именуя в третьем лице. Наконец она высвободила половинку своей задницы из моих пальцев и сделала шаг в сторону. Я с утробным звуком проглотил кусок ветчины, расплескал вино и дернул Ацерронию за юбку обратно к себе. Юбка треснула, Ацеррония тоже не удержалась, запнулась о ножку стола – и грудью, и с визгом упала мне на колени.

– Да что же мальчик хочет, что же мальчик хочет? – продолжала игру Ацеррония, сидя на полу и прижимаясь к моей ноге. Я не давал ей подняться. Ацеррония гладила мою ногу, а Агриппина смотрела мне прямо в глаза, и когда Ацеррония, забираясь все выше и выше, наткнулась на то, что не давало мне покоя, я оттолкнул ее и встал, покачиваясь, чтобы та волчица на диване тоже могла видеть, как выпирают у меня спереди брюки. И она смотрела, и Ацеррония смотрела, и тогда я сел обратно, все так же хихикая, и брюки давили и причиняли мне боль, но это было даже и к лучшему.

Тогда Агриппина встала с дивана и оказалась рядом со мной. Только что была там – и вот уже тут, как киномонтаж. Она поставила свой пустой бокал рядом с моим и наполнила оба бокала вином цвета своих сосков. По-прежнему глядя мне в глаза, но теперь сверху вниз, она выпила и этот свой бокал полностью и хрипло приказала мне, приказала мне:

– Иди в ванную.

Я впервые подчинился не рассуждая. Видимо, то же самое она проделала когда-то с моим отцом, и он подчинился ей тогда, и потом, и подчинялся каждый раз. Мне пришло в голову, что отец отдал на растерзание Агриппине только свое глупое хихикающее тело, вот как отдаю теперь я, и еще что мое зачатие и моя смерть соединятся в теле этой женщины. И от этой пугающей неизбежности я расхохотался. Оставалось встать и идти в ванную. Но теперь, когда Агриппина стояла надо мной в непосредственной близости, я почему-то боялся подняться с выступающим в ее сторону органом. Ситуацию выровняла Ацеррония. Она чуть отстранила Агриппину, схватила меня за руки и потащила к ванной, причитая: «Сейчас вымоем мальчика, сейчас вымоем мальчика».