Книга Alabama Song - Жиль Леруа

Мне нравится быть исхудавшей женщиной, плохой супругой и матерью, которая ничего не ест и потому умирает. Скотт дал мне пятьдесят долларов на покупку красок: его последний привет, последний подарок. Мы так

любили

и столько

причинили друг другу зла,

что я едва могу дышать…

Кто упрекнет нас в этом? Амбиции, танцы, алкоголь — да, конечно. Упорное желание блистать. Никакой эфир не помог бы почувствовать себя так высоко и так мощно.

Скотт и я, мы оба — дети стариков. Дети стариков всегда проигрывают, это известно и доказано. Я предупредила вас: я не хотела думать, что могу превратиться в телку с отвисшими сосками. У меня был ребенок — может быть, двое. Или вообще не было.

Сочинитель во всем, Скотт произносил каждый вечер, когда мы встречались: «Единственная гигиена жизни, которая чего-то стоит, это излишества, предел. Разрушить себя, размахивая плюмажем, попробовав все, раз уж Великая война, эта мясорубка Старого Света, все равно убьет нас всех».

Я была всего лишь деревенщиной — шикарной, но абсолютно неотесанной. Он — деклассированным элементом, пришедшим с севера, из края цивилизованных людей, таинственным образом холодных и элегантных — но среди нас они казались еще проще.

Доктор Марта Киффер объявила Скотту ультиматум, состоящий из двух пунктов: 1) перестать пить; 2) пройти у нее курс терапии. Только после выполнения этих условий она продолжит заниматься моим лечением. Иначе говоря, она бросила меня.

Тем же вечером я узнала, что завтра меня переводят в клинику Бикона, в Нью-Йорк.

Врачи раскатали красный ковер, моя комната утопает в цветах. Всему персоналу предписано под угрозой немедленного увольнения не оставлять эту пациентку одну, не фотографировать. Столько звезд приезжает сюда, дети миллионеров. Персонал разбирается в музыке. Бассейны, теннисные корты, частные квартиры с личными гувернантками… этот приют стоит всех дворцов, которые я только знала, и я говорю себе: «Что за абсурд? Зачем Скотт буквально разрывается на части, желая, чтобы я замолчала, тогда как меня всего лишь нужно было оставить наедине с летчиком».

…Вижу, что проигрываю битву за битвой. Зельда, твоя рифма бедна, и это — твоя Березина.

* * *

Вчера в зале для посещений больницы Шеппарда-Пратта мне пришлось пережить яркое представление: на сцене — психиатр, трижды менявший амплуа, поверенный по делам брака, которого прислал адвокат Скотта, и, конечно, я — или то, что от меня осталось. Мне объявили, что мои картины будут выставлены в манхэттенской галерее в течение месяца, но я не смогу присутствовать на вернисаже.

Я пытаюсь воспроизвести в памяти, как все было, беззлобно и без гнева.

Психиатр. Мадам, ваш муж так заботится о вас. Он не жалеет денег. Не говоря уже о том, что хочет, чтобы вы реализовали себя как художник, разумеется.

Поверенный по делам брака. Ваше пребывание здесь стоит дорого, но он оплачивает все издержки, знайте это.

Психиатр. Господин Фицджеральд жалуется, и мне очень грустно это слышать, что он больше не может сочинять свой великий роман.

Я. Хотите сказать, в этом виновата я?

Поверенный. Нет, конечно. Просто ему нужно чувствовать себя яркой личностью. Не писать столько ради заработка — чтобы обеспечить вас, вашу дочь и себя самого. Он ведь глава семьи, помимо прочего.

Я. Скотт ждет, когда созреет его великий роман, уже десять лет. Я не виновата в этой задержке. Я здорова вот уже четыре года. Ему препятствует отнюдь не моя болезнь.

Психиатр. Нет, конечно, он уверен в этом.

Поверенный. Только бы ему вновь почувствовать себя незаурядным творцом, полным сил! И, как любой мужчина, он ждет помощи от своей супруги. Поскольку муж и жена оба в центре внимания. Он любит вас. И убеждает продолжать рисовать. Не правда ли, именно благодаря супругу вы наконец-то можете экспонироваться в галерее одного из его друзей?

Я. А он не убеждал вас, что, может быть, мой талант хоть немного сам по себе заслуживает этого? Вы исключаете такую возможность?

Психиатр. Живопись — отличная терапия. Если же вы снова начнете писать книги, то опять ощутите волнение, беспокойство, которое постепенно будет разрушать вас.

Я. Я знаю, что мой роман не продается. Что он никому не понравился — ни критике, ни публике. Но мне не стыдно. Я напишу другой.

Поверенный. У меня здесь чек — для вас. На пятьдесят долларов, чтобы вы могли купить себе тюбики с красками. Этого должно хватить, не так ли?

Я. Скотт любит меня, обманывает меня для моей же пользы, он платит. А как насчет бесчисленных содержанок, которых он заводит, меняет, прогоняет — как ему вздумается.

Психиатр. Ваш супруг не отрицает свои ошибки.

Я. Слушая вас, можно подумать, что единственная шлюха в его жизни — я?

Поверенный. Вы сами начали. Вы первая изменили ему.

Психиатр (сухо покашливая). Гм… В таких вопросах не бывает ни правого, ни виноватого, ни жертвы. Гм… Никаких обвинений, никакой защиты.

Поднимаясь, я ощутила прикосновение к бедрам грубой ткани больничной пижамы и воскликнула:

— Бананы! Вы — бананы. Я говорю это, отнюдь не преувеличивая размеры того, что вы носите в трусах: должно быть, печально, когда это не больше фасоли. Но в голове у вас, действительно, одна кожура.

Психиатр. Санитары!

Я. Сначала чек! Чек, чтобы заплатить за краски!

* * *

В конце концов я все-таки смогла побывать на собственном вернисаже в сопровождении санитарки и надзирателя. Мне было так страшно, что я задыхалась, мне было необходимо немного подышать, я приоткрыла дверь черного входа, и тут же два человека бросились на меня откуда-то сверху, схватили за руки и за голову и потащили в больничный фургон.

Комментарии в газетах — даже статьи тех, кто когда-то обожал меня, причинили мне много боли. Я растеряла красоту и свежесть, необходимые, чтобы избежать скандала.

* * *

Несколько месяцев спустя этот пресловутый столь ожидаемый роман, который должен был затмить славу Джойса и Пруста вместе взятых, наконец-то вышел. Скотт писал его девять лет. Из них четыре года и три месяца я провела в заключении. «Ночь нежна» — комичное и коробящее название: если это действительно ночь, то ночь ненависти. Он вывел меня в книге в эпизоде с больной женщиной, в малейших деталях описал меня, сообщив публике сразу все симптомы умственной деградации: истерию, шизофрению, паранойю — под слишком прозрачным именем: я описана там как безумная, бешеная, которую успокаивают при помощи морфия, брома и электрошоков. Я была его куклой-моделью, я стала его подопытным кроликом. Его лабораторной крысой. В глазах мужа я больше никто, это совершенно очевидно, если, конечно, он хоть немного пытался проникнуть в мои мысли. Самое худшее, что книга потерпела полный коммерческий крах и даже не позволила нам расплатиться с долгами. Я говорю «нам» без задней мысли. Хотя больше не нам. Его долг огромен.