Книга Ностальгия - Мюррей Бейл

Возвратившись в комнату, Шейла схватила пару открыток. И торопливо нацарапала:

«„Харродз“[43]все тот же, атмосфера чудесная, погода немножко прохладная, иногда дождь. Должна бежать. Завтра едем за город смотреть…»

Она прошлась по комнате. Отряхнула юбку. Достала паспорт, села; на фотографии лицо серьезное и удивленное. Полистала; на каждую страницу — по одной стране. Склонив голову набок, пригляделась к некоторым штемпелям о въезде. А ведь паспорт-то почти заполнен!

Снаружи было темно, рокочущий город пульсировал движением. Сквозь зазор между занавесками Шейла различала противоположную стену на расстоянии пятнадцати ярдов, тяжеловесную пожарную лестницу (только глянешь — голова тут же и закружится!) и прямо напротив — освещенное окно, в точности такое, как ее собственное. Вот тебе и занавески! — мимо окна скользнул силуэт. Вернулся на прежнее место; замер. Узнаваемая женская фигура: волосы подобраны кверху, а теперь вот распущены по плечам, маленькие груди — почти как у Шейлы. Рука похлопывает по бедру: условленный сигнал? Торопливость, нетерпение, нервозность. Справа, стягивая рубашку через голову, появился мужчина — и глядите-ка, между бедер у него торчит, указуя вверх, нечто настойчивое, требовательное. Тени разом слились; эта штука словно приподняла женщину вверх; лица их сблизились. Ее нога обвилась вокруг его бедра. Раскачиваясь и подскакивая, они поспешно удалились от окна.

Шейла подождала еще немного, но больше ничего не произошло. Свет погас.

— Бог ты мой, как я ненавижу туристов! — сетовал Джеральд. — От них сплошной беспорядок. Ничего настоящего не осталось. Они загородили все, что было. Толпятся целыми стадами, щелкают треклятыми фотиками. Причем большинство понятия не имеют, на что глазеть.

Группа обменяла дождевики на пластмассовые номерки; их гладкая матовая поверхность и сам ритуал напомнили Норту о его первых поездках в Африку, о пыли и удаляющихся стадах слонов. Но нет: они в Старом Свете. Стеклянные вставки в потолке воспроизводили что-то вроде стандартного храмового освещения, побуждая запрокинуть голову. Вдоль двух стен псевдоегипетские фрески иллюстрировали победоносное шествие прогресса, с акцентом на инструменты викторианской экспансии (секстант и паровой двигатель), а мраморный пол был украшен абстрактными символами — мозаикой великих уравнений.

— Паршиво мне тут, — признался Джеральд, открывая музейный путеводитель. — Лондон здорово изменился с тех пор, как я был здесь в последний раз. Сплошное разочарование.

— Где мы? — спросил Норт.

— Нам туда, — указал Джеральд.

Психологи, неврологи и психиатры, шарлатаны и даже мозольные операторы настойчиво утверждают, что «лево» означает прошлое и индивидуальные характеристики, а «право» — будущее.

Право — вот они и топают по травертину; Джеральд то и дело сдвигает роговые очки обратно на нос. В этом музее проблемы со свободным местом не было — благодаря либо удачному дизайну, либо продуманной расстановке экспонатов.

— Я обычно бываю там, где нет туристов, — в местах, покамест не изгаженных. Однако на нынешней стадии уже и размеры страны и города — отнюдь не защита. Ну, знаете, как толпы вливаются внутрь, заполоняют все помещение — и задают самые что ни на есть кретинские вопросы. Венецию уже погубили. Что ж, это их привилегия, да только подлинность культуры почитай что не установишь. Даже местные меняются до неузнаваемости. И разумеется, цены взлетают до небес. И все же туристам всегда потакают. Вот что меня бесит. На неделе у меня прямо разлитие желчи от всего от этого приключилось. Не раз и не два мне казалось, что я физически болен; голова раскалывалась на кусочки. А ведь когда-то я любил Лондон. И весь остальной мир летит в тартарары заодно с ним.

— Да уж.

— Ну, вот вам ваш Музей наук,[44]— с горечью констатировал Джеральд.

Чтобы добраться до главного зала, визитерам, по всей видимости, следовало сперва войти в этот фанерный «филиал», заводской сборки прихожую. Первый в мире музей в Александрии как раз и был музеем наук. Норт отдернул лиловый занавес. Джеральд, поспешая следом, врезался в него.

Глаза постепенно привыкали к темноте. В непроглядно-черном воздухе переливалась система голограмм с наиболее значимыми уравнениями века, производя неизгладимое впечатление элегантности и перспективности открытия. «Начертанные» словно бы мелом в невесомости, трехмерные уравнения повисали в пространстве точно звезды; помещение, что-то вроде диффузионной камеры, являло собою беспредельную вселенную знаков и знания. Можно было пройти сквозь этот концентрат человеческих знаний; или, скорее, знание проходило сквозь визитеров. На самом деле так оно и было задумано. Но Филип Норт не смог — или не захотел. Там, во мраке, стоя обеими ногами на полу, он вдруг почувствовал, будто балансирует на краю пропасти; стен не было, одна только бесконечность и текучая относительность: восстановление в небытии. Движение к чему-то… но к чему же? Что, если эти утонченные вычисления существуют только в воздухе? Система знаний, оплот математики были насквозь прозрачны. Возникло давящее ощущение собственной незначительности — в сочетании с гордостью; слабая надежда, неуловимый отблеск. «Упс!» Это он слишком далеко подался вперед? Головокружение; Норт вцепился в руку Джеральда. Оба — абсолютно вертикальны. Он дотронулся до боковой стены, выкрашенной черной краской. Удивительно. Протянул руку, провел ею сквозь ближайшую формулу Рамануджама[45](1.10) — (1.13).

— Что ж, весьма примечательно. Хотя мне этого не понять, — отметил Норт вслух.

Над формулой, среди альфа-частиц, парили самые первые записи об интегральном исчислении и о квантах. Числа в прекрасном состоянии; теории множеств. На уровне пояса мелкий каллиграфический почерк Винера[46]открывал миру кибернетику; следом выплывало новое измерение кварков. Структура ДНК, словно бы вытравленная кислотой. Ну конечно же! Формулы нуклеотидов! Мерцающие символы производят явственный резонанс. Они стояли и наблюдали — в полном одиночестве. Где-то далеко, в углу, стояла Периодическая система химических элементов — прислоненная к стене или, может статься, на подпорках: просто доска — или партитура симфонии?