Книга Как я стал идиотом - Мартен Паж

* * *

Было тихое предосеннее утро, когда луна ухитряется удержаться на небе при свете наступившего дня. Солнце не показывалось, но сквозило в каждой черточке природы и города, сочилось из цветочных лепестков, проступало на старинных фасадах, на невыспавшихся лицах людей. Животворный холокост, совершаемый временем, оставляет в цвету для впечатлительных глаз лишь те единственно подлинные эдемские сады, чей дизайн выстраивается ощущением.

Этим воскресным утром Антуан проснулся около восьми. В наплывах реальности, еще между сном и явью, ему послышалось, будто кто-то поет.

Антуан потянулся и вылез из постели. Он включил чайник и принял душ. Заварив чай, он некоторое время смотрел на дымящуюся зеленую жидкость, стоя перед окном. Малиновка на ветке словно позировала фотографу, желая кое о чем напомнить Антуану; летнее солнце посылало в атмосферу непрерывные вспышки. Не притронувшись к чаю, Антуан поставил чашку на подоконник и быстро вышел.

Он дошел до монтрейского парка, лавируя между прохожими и машинами. Он торопился и шагал быстро, с развязанными шнурками и всклокоченными мокрыми волосами. В этот час парк был еще почти пуст: прогуливались одинокие старики и старушки, мамаши пасли своих отпрысков, какая-то художница в широкополой шляпе устроилась с этюдником на газоне.

Антуан рассеянно брел сам не зная куда, словно заблудился в этом тихом плоском пространстве. Он сел на скамейку рядом со стариком, опиравшимся на трость с серебряным набалдашником. На старике была серая фетровая шляпа с черной шелковой лентой; он чуть повернул голову, покосился на Антуана и снова устремил взгляд в прежнем направлении, словно усталый часовой на посту. Антуан посмотрел в ту же сторону и сначала не увидел ничего. Он прищурился, вгляделся, и вдруг прямо перед ним возникла девушка. Она смерила глазами Антуана, склонила голову, наклонилась, чтобы рассмотреть получше, словно он был парковой скульптурой, потом протянула руку. У Антуана сработал рефлекс вежливости, и он ее пожал. Он хотел было что-то сказать, но девушка приложила палец к губам и знаком пригласила следовать за ней. Они отошли от скамейки, где остался сидеть старик.

— Я ищу друзей, — объявила она, глядя в упор на Антуана, потом обвела глазами парк.

— А они какие?

— Не исключено, что такие, как ты. Я увидела тебя на этой лавке, и ты меня заинтересовал, вот я и подумала, может, ты не откажешься войти в число моих друзей. Ты с виду очень качественный. Даже высококачественный.

— Высококачественный… Будто я продукт, ветчина какая-нибудь.

— Нет, не ветчина, я мясного не ем.

— А ты что, друзей ешь?

— Нет у меня больше друзей, врубись, пожалуйста. Я сказала сейчас нечто странное, предполагается, что ты спросишь почему.

— Мой агент забыл прислать мне сценарий. Ну… почему?

— Почему что? — спросила она, убедительно изобразив недоумение.

— Почему у тебя больше нет друзей?

— Они протухли. Я не знала, что у них ограниченный срок годности. Это нужно всегда проверять. Мои любимые друзья вдруг начали портиться, покрылись зелеными пятнами, довольно-таки противными с виду. То, что они говорят, стало пованивать…

— Это опасно, можно отравиться.

— Да, подхватить сальмонеллез…

— Ты выкинула их на помойку?

— Нет, этого не потребовалось, они сами кинулись в свою дебильную жизнь.

— Суровая ты девушка.

— Извини, ты путаешь текст. По роли надо сказать: «Ты классная девушка».

— В сценарий на завершающем этапе внесли поправки.

— Вечно я обо всем узнаю последней!

Девушка вдруг замерла и хлопнула себя по лбу. Она уставилась на Антуана, словно спохватившись.

— Мы же пропустили сцену знакомства! Пропустили сцену знакомства! Придется все переснимать. Иди обратно на скамейку…

— Слушай, — перебил ее Антуан, — можно же потом доснять. Ведь существует монтаж.

— Да, ты прав. Давай пройдем чуть-чуть молча, а потом познакомимся. Мотор!

Они прошлись по узким парковым аллеям, по лужайкам, поглядывая на деревья, на птиц. Теплый воздух был ослепительно светлым, почти искрился. Сентябрь стоял небывалый: он наивно игнорировал близость осени, держался гордо, не сгибаясь, расходуя последние силы лета так, словно они были неиссякаемы.

— О, — сказала внезапно девушка, — меня зовут Клеманс.

— Очень приятно, — весело ответил он. — Меня зовут Антуан.

— Рада с тобой познакомиться, — воскликнула девушка, пожимая ему руку, и, немного помолчав, добавила: — Теперь продолжим с того места, когда ты сказал, что я классная.

— Я сказал, что ты суровая.

— Ты очень несправедлив. Ты сам разве никого не судишь?

— Стараюсь, но не всегда получается.

— Моя теория такая, что можно и понимать людей, и судить, одно не исключает другого. Судить — это для нас способ самозащиты, потому что нас-то кто пытается понять? Кто понимает тех, кто старается понимать?

— Ласенер[16]говорил, что настоящие каторжники — это те, кто осужден судить.

— Ладно, хорошо, мы осуждены, — сказала Клеманс, разводя руками. — Меня вечно все осуждают, с детства выносят мне приговоры. Я красиво говорю?

— Приведи пример.

— Да возьми что хочешь! Все общество — это приговор мне. Работа, учеба, современная музыка, деньги, политика, спорт, телевидение, топ-модели, машины. Вот хороший пример — машины. Я не могу кататься на велосипеде, ходить, где хочу, чувствовать себя свободно в городе: машины — приговор моей свободе. К тому же они воняют, могут задавить…

— Согласен. Машины — это просто бедствие.

Они купили сладкую вату. Пощипывая и обрывая закрученные розовые нити, они мгновенно умяли ее, измазав пальцы и рты.

— И еще одна штука. На мой взгляд, все человечество делится — ну, не считая всех этих классовых и прочих различий — на тех, кто ходил в детстве в гости к одноклассникам на вечеринки и кто не ходил. Это великое разделение людей начинается в коллеже и сохраняется потом на всю жизнь, только с возрастом оно по-другому проявляется.

— Меня никогда не приглашали на такие вечеринки.

— Меня тоже. Они боялись, потому что я всегда говорила что думала, а про них я не думала ничего хорошего. Да я их почти всех терпеть не могла! В общем, весело. Но теперь, поняв, какие мы классные, они начнут приглашать нас на свои взрослые тусовки как ни в чем не бывало, будто все забыто. Но мы ни за что к ним не пойдем.

— А если пойдем, то только затем, чтоб разжиться пирожными и оранжиной.