Книга Дань саламандре - Марина Палей

Во время нашегорелаксационного раздора девочка, видимо, не получила от своих вскриков того удовлетворения, на которое подспудно рассчитывала, – и вот ей захотелось всего, что в романе: и «месяца нисана», и всякого такого волнующе-непонятного «ихнего».

На что я, будучи в добром расположении духа, сказала: твое желание – для меня закон.

...Гофрированные руки – старчески-коричневые, дрожащие от вековечного страха или паркинсонизма, протянули мне обернутую белой бумагой – почти невесомую – пачку.

Незамедлительно вслед за тем подвальное окошечко синагоги захлопнулось.

Я привычно отметила, что это заведение меня словно выплевывает.

Увы.

(Как непременно процитировали бы православные братья по разуму, «изблевывает из уст своих».)

Еще бы оно, это заведение, меня не изблевывало!..

Вернувшись с Лермонтовского проспекта, я пакет сразу же распаковала – и поставила хрупкую горку мацы на приготовленный к Пасхе стол.

В своей Костроме она таких штук сроду не видела.

Стопка мацы походила на чуть обгорелую, но вовремя выхваченную из пламени рукопись.

Девочка ойкнула, затем (опередив лет на десять реплику одного отечественного киногероя) вытаращила глаза и спросила: а что это за вафельки такие?

С хрустом разламывая сухие пласты, по-беличьи отколупывая тончайшие пластинки, она запивала мацу вишневой наливкой. Иногда она кусочки мацы размачивала, макая их двумя пальчиками в рюмку. Тогда на поверхности густой красной жидкости оставалась белые крошки, похожие на древнюю известковую пыль... Я делала то же самое. Горели свечи. Пахло лавандой, миррой, жареным грецким орехом.

Вдруг она засмеялась своим жутковатым смехом и сказала: а теперь я даю тебе бойскаутское задание. Почему – бойскаутское? – спросила я. А так, сказала она. Вот, возьми нож (она протянула мне широкий хлебный нож, лезвием в меня) – и... открой пианино!

Пианино ножом открывать совсем не обязательно, но я оценила ее попытку сделать сюрприз в оригинальном жанре. Итак, ножом, я приподняла крышку пианино – и увидала на клавишах красный конвертик. В нем оказалась четвертушка школьного листка в клеточку. На листке было написано:

Коль отыскать стремишься клад,

отмерь тринадцать стоп назад.

Я усмехнулась, но делать было нечего.

Боясь ошибиться в счете, встык соединяя стопы, я попятилась к комоду. На нем стояла ваза с ветками вербы. Мохнатые серые почки напоминали крольчат...

В их стайке голубело ушко маленького конверта. Голубая эпистола сообщала:

Нет смысла глубоко копать:

Нырни под наш диван-кровать.

Чихая одичалой подкроватной пылью (и слушая взвинченный смех девочки), я нашарила конверт. Вытащила его на свет...

Он оказался лиловым. Послание гласило:

Хоть стережет тот клад скелет,

Не дрейфь! – и загляни в буфет.

Буфет, перешедший ко мне от бабушки, громоздкий, как бронтозавр, с одним выбитым стеклышком – и диагональной царапиной через всю нижнюю дверцу – издал, как всегда, уютно-затяжной обломовский зевок...

Конверт был янтарно-желт. Желта, в цвет китайской луны, была и записка:

Теперь отмерь аршин на юг:

На дубе ты увидишь сук.

А сколько это – аршин? – я решила перестраховаться. Что-то около семидесяти сантиметров, надменно сказала она. Я вытянула руку по стене на юг, то есть в сторону двери, присовокупила к тому отрезку еще одну ладонь – и она, моя ладонь, прикоснулась к стояку вешалки.

Функцию вешалки выполняли оленьи рога. На одном роге висела ее серая шубка и мой черный котиковый полушубок. На другом – ее «самопальная» торба в тинейджерском стиле (изделие моих рук). Из его наружного кармашка торчал черный уголок. Я распечатала конверт:

Висит рюкзак над головой —

А в нем найдешь ты жребий свой!

Я хотела написать «подарок свой», чуть виновато добавила она, – но решила, что «жребий» – это как-то... ну... ну-у-у-у... это волшебней, что ли! Ага, «роковей», откликнулась я.

И полезла в ее торбу. Ничего, кроме потрепанной розовой косметички и щетки для волос, там не было. Это из мелких предметов. А из крупных там лежала некая фотокопия. Страниц на четыреста. Имени автора не помню. Сейчас мне кажется, что это был переводной роман с английского. Да: с английского. Назывался он «Кафе БАТИСКАФ».

Думаю, я держала в руках эту пачку фотобумаги с довольно-таки растерянным видом. Это мне? – я постаралась придать своей огорошенности оттенок благодарного смущения.

Неловкость положения заключалась в том, что подобного рода «прогрессивную продукцию» (предназначенную для бесстрашного вкушения под одеялом) я принципиально не потребляла. Возможно, это являлось следствием моей брезгливости.

Брезгливости – к чему именно?

К бесплодности распространителей подобной литературы. К их пустопорожней болтовне. К самой этой литературе, липкой от «миссионерского» пота, которым они обливались в восторге перед своей «неординарностью», «благородством» и «отвагой». Кроме того, данная продукция была дополнительно липкой от захватанности их бессильными, поднаторевшими разве что в мастурбации перстами. В целом, я испытывала брезгливость к самой идее дробно-порционной «свободы».

И девочка об этом моем отвращении знала.

Ой! – вскрикнула она. Нет, нет! тьфу, дубина я стоеросовая! Я же... я же... ох, я же забыла переложить!! Она вскочила с кресла, опустилась на коленки, заглянула под сиденье – и тут же взмыла, победно держа в поднятой руке изящный пакет с изображением Эрмитажа. Жестом фокусника вытряхнула оттуда в свою ладонь красивую сиреневую коробочку... И протянула мне.

Это оказались духи. Назывались они «Фрези Грант». На фронтальной стороне коробочки – в качестве наглядно-просветительной иллюстрации – были изображены: парусник, волны и тонкое лицо девушки с красиво льющимися по ветру, похожими на волны волосами...

Вообще-то такие духи (они источали наивный, как сам апрель, робкий цветочный запах) предназначались, скорее всего, тоже для девушек. В моем понимании, для восемнадцатилетних. А мне было за тридцать. То есть моя воспитанница продемонстрировала явный «прокол» вкуса.

(Но... Сейчас я спрашиваю себя: а может, она и воспринимала меня именно такой? Именно девушкой с красиво развевающимися волосами? Легкой, как свет? Бегущей по волнам?..)

Глава 5

Фотокопия

Что касается переводного романа, то его, по уговорам девочки, мне все же пришлось прочесть. Да, я прочитала его – и даже пересказала своими словами, чтобы она убедилась. Тогда, после пересказа, она еще спросила меня (почему-то шепотом): ты всё поняла? Всё... откликнулась я тоже шепотом (помню, мы гуляли в тот час возле Михайловского замка, стоял теплый май, был вечер, казавшийся почти полднем) – и тут же спохватилась, что понимаю отнюдь не всё, например: при чем тут шепот?