Книга Онича - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Она вспомнила, как была нетерпелива вначале. Всерьез полагала, будто ничто и никогда не было ей так ненавистно, как этот раздавленный солнцем колониальный городишко, спящий у грязной реки. На «Сурабае» она воображала себе саванны, стада газелей, скачущих в дикой траве, леса, звучащие криками обезьян и птиц. Воображала себе голых дикарей в боевой раскраске. Авантюристов, миссионеров, изглоданных тропиками врачей, героических учительниц. В Ониче она обнаружила общество благопристойных чиновников, облаченных в нелепые костюмы и пробковые шлемы, которые убивали время, играя в бридж, выпивая и шпионя друг за другом, их жен, затянутых в корсет своих почтенных принципов, считающих денежки и сурово распекающих слуг в ожидании обратного билета в Англию. Она думала, что возненавидела навсегда эти пыльные улицы, эти бедные кварталы, лачуги, где полным-полно детей, этот народ с непроницаемым взглядом и карикатурным языком, этим пиджином, над которым так потешался Джеральд Симпсон и господа из Клуба, в то время как каторжники копали яму на холме, словно общую могилу. Никто не находил снисхождения в ее глазах, даже доктор Чэрон или резидент Ралли с его женой, такой учтивой и такой бледной, и их шавками, избалованными, как дети.

Она тогда жила ожиданием Джеффри, нервно расхаживая взад-вперед по дому, занимаясь садом или заставляя Финтана отвечать уроки. Когда Джеффри возвращался из конторы «Юнайтед Африка», лихорадочно засыпала его вопросами, на которые он не знал ответа. Ложилась поздно, гораздо позже него, под белым пологом противомоскитной сетки. Думала о ночах в Сан-Ремо, когда у них впереди была вся жизнь. Вспоминала вкус любви, рассветную дрожь. Все теперь стало таким далеким. Война стерла все. Джеффри стал другим, чужим, тем, кого имел в виду Финтан, когда спрашивал: «Зачем ты вышла за этого человека?» Он отстранялся. Уже не рассказывал о своем исследовании, о новом Мероэ. Хранил про себя. Это была его тайна.

May попыталась поговорить, понять:

— Это ведь она, верно?

Джеффри воззрился на нее:

— Она?

— Ну да, она, черная царица. Ты когда-то говорил мне о ней. Это она вошла в твою жизнь. Там для меня больше нет места.

— Глупости говоришь.

— Нет, уверяю тебя. Мне бы, наверное, надо уехать с Финтаном. Оставить тебя наедине с твоими идеями. Я тебе мешаю. Я всем тут мешаю.

Он ошеломленно посмотрел на нее, не зная, что сказать. Быть может, она и впрямь сошла с ума.

May осталась и мало-помалу вошла в тот же сон, стала кем-то другим. Все, что она пережила до Оничи: Ницца, Сен-Мартен, война, ожидание в Марселе — все стало чужим и далеким, словно это случилось с кем-то другим.

Теперь она принадлежала реке, этому городу. Знала каждую улицу, умела различать деревья и птиц, могла читать в небе, угадывать ветер, разбирать каждую подробность ночи. Знала также людей, их имена, прозвища на пиджине.

К тому же была еще Марима, жена Элайджи. По приезде она показалась May совсем ребенком, такая хрупкая и пугливая в своем новехоньком платье. Держалась в тени хижины, не осмеливаясь выйти на свет. «Боится», — пояснил Элайджа. Но мало-помалу приручилась. May усаживала ее рядом с собой на стволе дерева, служившем скамьей, перед хижиной Элайджи. Марима ничего не говорила. Не умела объясняться на пиджине. May показывала ей журналы, газеты. Мариме нравилось рассматривать фотографии, изображения платьев, рекламу. Она держала журнал немного наискосок, чтобы лучше видеть. И смеялась.

May выучила слова на ее языке. Ulo — дом. Mmiri — вода. Umu — дети. Aja — собака. Odeluede — приятно. Je nuo — пить. Ofee — мне нравится. So! — Говори! Tekateka — время идет… Записывала слова в свою тетрадку со стихами, потом читала вслух, а Марима смеялась.

* * *

Ойя тоже пришла. Сначала робко садилась на камень у входа в «Ибузун» и смотрела в сад. Стоило May приблизиться — убегала. Было в ней что-то одновременно дикое и невинное, внушавшее страх Элайдже, который считал ее колдуньей. Пытался прогнать, бросал камешками, выкрикивал ругательства.

Однажды May смогла приблизиться к ней, взяла за руку, ввела в сад. В дом Ойя входить не хотела. Садилась снаружи на землю, у лестницы на террасу, в тени земляничных гуайяв. Сидела там по-турецки, положив руки плашмя на свое синее платье. May пыталась показывать ей журналы, как Мариме, но Ойю они не заинтересовали. У нее был странный взгляд, гладкий и твердый, как обсидиан, полный какого-то незнакомого света. Веки оттянуты к вискам и очерчены тонкой каймой, совершенно как на египетских масках, думала May. Никогда она не видела столь чистого лица, таких бровей вразлет, такого высокого лба, слегка улыбающихся губ. Но главное — эти миндалевидные глаза, глаза стрекозы или цикады. Когда взгляд Ойи останавливался на May, та вздрагивала, словно этот взгляд излучал какие-то необычайно далекие и очевидные мысли, образы сна.

May пыталась с ней говорить на языке жестов. Кое-какие знаки она смутно помнила. В детстве, во Фьезоле, ей встречались глухонемые дети из приюта, она смотрела на них как зачарованная. Чтобы сказать «женщина», показывала на волосы, «мужчина» — на подбородок. «Ребенок» — делала жест рукой, словно гладила малыша по головке. Остальное выдумывала сама. Чтобы сказать «река», изображала жестами текущую воду, чтобы сказать «лес», растопыривала пальцы перед лицом. Вначале Ойя смотрела на нее с безразличием. Но потом тоже начала говорить. Это была игра, длившаяся часами. На ступенях лестницы под вечер перед дождем было так хорошо. Ойя делала всевозможные жесты, чтобы выразить радость, страх, задать вопрос. Ее лицо оживлялось, глаза блестели. Она корчила забавные гримасы, передразнивала людей, их походку, мимику. Насмехалась над Элайджей, потому что он старый, а его жена такая молодая. Они обе смеялись. У Ойи была особая манера смеяться — беззвучно, приоткрывая белоснежные зубы, суживая глаза в щелочки. А когда она грустила, ее глаза затуманивались и она съеживалась в комочек, обхватив затылок руками.

Теперь May понимала почти все, она могла говорить с Ойей. Под вечер перед дождем бывали совершенно особые моменты. May казалось, будто она проникает в какой-то другой мир. Но Ойя боялась людей. Когда приходил Финтан, отворачивалась и не хотела ничего говорить. Элайдже она не нравилась. Он все твердил, что она плохая и наводит порчу. Когда May узнала, что Ойя живет у Сэбина Родса, этого ненавистного ей человека, она все испробовала, добиваясь, чтобы Ойя ушла от него. Поговорила об этом с матерью-настоятельницей обители, энергичной ирландкой. Но Сэбин Родс был вне морали и приличий. Единственное, чего May добилась, — это его стойкой злобы. Она решила, что лучше забыть, не видеть больше Ойю. Это было больно, это было странно, она никогда такого не испытывала. Ойя приходила каждый день или почти каждый. Появлялась бесшумно, садилась на ступеньки, гладила Молли, ждала, обратив свое гладкое лицо к свету. Она казалась ребенком.

Что в ней притягивало May, так это свобода. Ойя была совершенно непринужденна, видела мир таким, какой он есть, глядя на него блестящим взглядом птиц или совсем маленьких детей. Именно этот взгляд заставлял сердце May биться сильнее, смущал ее.