Книга Наоборот - Жорис-Карл Гюисманс

Само собой разумеется, он обладал коллекцией всех продуктов, употребляемых парфюмерами; у него хранился даже настоящий бальзам из Мекки, тот самый редчайший бальзам, что производят лишь в некоторых областях Каменистой Аравии, и монополия принадлежит Турецкому султану.

Сидя в туалетной комнате перед столом, он мечтал о создании нового букета; с этой минуты был охвачен колебанием (подобное состояние хорошо знакомо писателям, готовым после многомесячного перерыва начать новую книгу).

Так же, как Бальзак, любивший измарать пачку бумаги, чтобы раскачаться, дез Эссэнт чувствовал необходимость размять для начала руку пустяками; захотев получить гелиотроп, он взвешивал на ладони флаконы с миндалем и ванилью, затем передумал и решил приступить к душистому горошку.

От него ускользали выражения и приемы; он колебался: в запахе этого цветка преобладает апельсин; испробовал несколько комбинаций; кончилось тем, что он добился нужного тона, присоединив к апельсину туберозу и розу, связав капелькой ванили.

Неуверенность рассеялась; легкая лихорадка охватила его, он был готов к работе; мимоходом создал чай, смешав черную смородину с ирисом; затем, обретя уверенность, решил наступать, наложить громогласную фразу, высокомерный грохот, который растопил бы шушуканье этого лукавого франжипана, вкрадывавшегося еще в комнату.

Он перебрал амбру, тонкинский мускус со страшными взрывами пачули, наиболее едкий из растительных ароматов (его цветок в природном состоянии испаряет затхлый запах плесени и ржавчины). Как бы то ни было, он был одержим XVIII веком; платья с фижмами, оборки вертелись перед глазами; его преследовали воспоминания о "Венерах" Буше, пухленьких, бескостных, словно надбитых розовым пухом; они расположились на его стенах, преследовали отголоски романа о Фемидоре, о нежной Розетт, пришедшей в отчаяние огненного цвета, когда ей задрали юбки.{26} В ярости он встал и, чтобы встряхнуться, изо всех сил вдохнул чистейшую эссенцию корня индийской валерианы, столь милую сердцу восточного человека и неприятную для европейца из-за слишком резкого валерианового запаха. Неистовство шока одурило его. Словно раскрошенные ударом молота, филиграни нежного аромата исчезли; он воспользовался этой отсрочкой, чтобы ускользнуть от умерших веков, от обветшалых испарений и заняться, как проделывал это раньше, новыми, менее ограниченными вещами.

Когда-то он любил убаюкивать себя парфюмерными аккордами, злоупотреблял эффектами, аналогичными поэтическим: использовал восхитительную метрику некоторых стихотворений Бодлера, скажем, "Непоправимое" и "Балкон", где последний из пяти стихов строфы является эхом первого и возвращается, чтобы погрузить душу в бесконечность меланхолии и истомы.

Он запутывался в грезах, навеваемых этими ароматическими стансами, внезапно возвращенный к исходной точке, к мотиву размышления появлением первоначальной темы, которая возникает с определенными интервалами в душистой оркестровке стиха.

Сейчас он хотел побродяжничать в удивительно разнообразном пейзаже и начал с фразы звучной, широкой, молниеносно открывающей перспективу бесконечной равнины.

Он распылил по комнате эссенцию, составленную из амброзии, Митчемской лаванды, душистого горошка, — будучи дистиллирована художником, эссенция заслуживает названия "экстракт цветущего луга"; затем ввел в этот луг смесь туберозы, апельсинового цветка и миндаля — и тотчас расцвели искусственные сирени, в то время, как липы выделяли свой аромат, расстилая по земле бледные испарения, стимулированные экстрактом лондонской липы.

Создав несколькими штрихами декорацию, убегающую до горизонта перед его закрытыми глазами, он впрыснул легкий дождь человеческих, псевдокошачьих эссенций, пахнущих юбкой, возвещающих напудренную и накрашенную женщину: стефанотис, айяпана, опопонакс, шипр, чампак, саркантус; к ним прилепил чуточку душистого чуберника, дабы в искусственную жизнь макияжа, исходящую от них, вдохнуть естественный цветок смеха в поту, радостей, беснующихся под лучами солнца.

С помощью вентилятора он развеял эти ароматные волны, сохранив лишь полевой запах, который обновил, усилив дозу, вынуждая его к возвращению, подобно повтору в строфах.

Женщины понемногу испарились; луг опустел; на зачарованном горизонте встали заводы; верхушки их громадных труб горели, как пуншевые чаши.

Дыхание фабрик, химических продуктов просачивалось теперь сквозь бриз, поднятый дез Эссэнтом с помощью вееров, а природа выделяла еще в этот гнойный воздух свои нежные испарения.

Дез Эссэнт разминал и разжигал пальцами шарик росного ладана: удивительнейший запах — одновременно омерзительный и приятный — распространялся по комнате, напоминая восхитительный аромат жонкиля, страшную вонь гуттаперчи и каменноугольного масла. Он продезинфицировал руки, запер в герметически закрывающийся ящик древесную смолу, и фабрики тоже исчезли. Тогда он вонзил в оживленные испарения липы и лугов несколько капель эссенции new mown hay[2]— в заколдованном ландшафте, мгновенно лишенном сиреней, поднялись стога сена, приводя новое время года, распространяющее свое тонкое веяние в лете запахов.

Когда, наконец, дез Эссэнт объелся этим зрелищем, он тщательно рассеял экзотические ароматы, утомил свои распылители, пришпорил сконцентрированные спирты, отпустил поводья всех бальзамов, и в отчаянной духоте комнаты разразилась безумная, подвергнутая возгонке природа с учащенным дыханием, насыщая лихорадкой алкоголатов искусственный морской ветер; природа неправдоподобная и прелестная, совершенно парадоксальная, объединившая тропический перец, сандаловые дуновения Китая и Гедиосмию Ямайки с французскими запахами жасмина, боярышника и вербены; распуская, вопреки временам года и климатам, деревья различных видов, цветы самых противоположных окрасок и запахов; создавая сплавлением и столкновением всех этих тонов общий аромат — безымянный, непредвиденный, странный, а в нем, как упрямый рефрен, сквозила декоративная фраза начала: запах огромного луга, над которым проносятся благоухания сирени и липы.

Внезапно его пронзила острая боль; показалось, что коловорот просверлил виски. Он открыл глаза, очнулся в своей туалетной комнате, за столом; оглушенный, с трудом добрел до окна и приоткрыл его. Волна воздуха прояснила удушливую атмосферу; он прошелся взад-вперед, чтобы укрепить ноги; туда-сюда, поглядывая на потолок, где крабы и водоросли, припудренные солью, выделялись рельефом на зернистом фоне, таком же белом, как морской песок; подобный орнамент покрывал плинтусы, окаймлял простенки, обитые японским крепом цвета морской волны, чуть-чуть сморщенным в подражание гофрировке реки, которую морщинит ветер; и в этом легком течении плавал лепесток розы, вокруг него крутилась стайка рыбок, нарисованных двумя штрихами туши.

Но веки оставались тяжелыми; он перестал вышагивать по узкому пространству между баптистерием и ванной, облокотился о подоконник — головокружение прекратилось; он тщательно закупорил склянки и воспользовался случаем, чтобы поправить беспорядок макияжей. Он почти не прикасался к ним со дня переезда в Фонтенэ и теперь почти удивился, видя коллекцию, раньше исследованную столькими женщинами. Друг на друга громоздились флаконы и горшочки. Здесь фарфоровый, из семейства зеленых, содержащий шнуду — великолепный белый крем: если его положить на щеки, он под воздействием воздуха переходит в нежно-розовый, потом в столь природно алый, что дает полнейшую иллюзию полнокровной кожи; там — лаки, инкрустированные ценным перламутром, хранили японское золото и афинскую зелень цвета крыла шпанской мушки; золото и зелень, которые превращались в глубокий пурпур, если их увлажнить; возле горшочков, наполненных кремом из лесного ореха, серкисом гарема, эмульсией кашмирской лилии, земляничных лосьонов и бузины для крашения; а рядом с бутылочками, наполненными растворами туши и розовой воды для глаз, были разбросаны инструменты из слоновой кости, перламутра, стали, серебра, вместе с люцерновыми щетками для десен: всякие там щипчики, ножницы, банные скребницы, эстомпы, крепоны, кисточки, спинотерки, мушки и пилочки.