Книга Римские призраки - Луиджи Малерба

И вот я спрашиваю себя: кто начертал эту надпись, какое у него лицо, сколько ему лет, подросток он или взрослый? Белый дурак. Почему не чернокожий? Шестнадцатилетний парень подъезжает на мотороллере, наскоро наносит эту надпись и уезжает. Но что знает шестнадцатилетний парень о банках? Может, кто-то велел ему это сделать? Заплатил ему? Кто дал баллончик со спреем? Да нет, это тридцатилетний бородач, который бродит по ночам, загаживая стены идиотскими фразами, и думает, что он революционер.

Кларисса не видит римские граффити или, вернее, видит, но не желает их видеть.

— Пачкают стены. Нужно было бы взять их за шиворот и заставить заплатить за чистку стен или хорошенько оштрафовать — брать по сто евро за слово. А еще лучше заставить их вылизать краску языком.

— Для тебя это вопрос чистоты города. Я же спрашиваю себя, кто заинтересован в том, чтобы писать на улицах приказные послания. Ладно, пусть никто не станет бойкотировать банки, но эта надпись поднимает проблему банков, поднимает скандал, и это доходит до тех, кто ее читает. Поймите, что банки — это не мирные институты, как думаете вы, нет, это центры криминальной спекуляции, отмывания денег, махинаций во вред вкладчикам.

— Не кажется ли тебе, что ты придаешь слишком большое значение бессмысленному призыву, написанному на стене каким-то нахалом? Всегда найдется какой-нибудь жалкий анархист или другие подонки, отбросы земли.

Я показал Клариссе самую абсурдную надпись, появившуюся несколько дней назад на пьяцца Навона, справа от газетного киоска, рядом со входом в бар: «Открой в себе животное».

— При всем желании, — сказал я, — не могу понять смысл этих слов; они даже не забавны и не правдоподобны.

— Ты ищешь правдоподобие на стенах? — сказала Кларисса, которая отвергает граффити напрочь. — Меня не интересует даже, что было в голове у написавшего этот идиотский призыв. Наверное, просто воздух, пустота.

— Согласен. Но порой идеи, которые не всегда бывают даром небес, встречаются и среди нелепостей.

— Мне кажется, стараясь расширить свой кругозор, ты слишком доверяешь римским штукатуркам.

— Это бессмыслица, согласен, но иногда и нонсенс может скрывать в себе вызов. Я хочу сказать, что сформулировать «принцип неопределенности» было вызовом.

— Ты сравниваешь стенной кретинизм с главным парадоксом ядерной физики.

— Ты права. Приношу извинения Гейзенбергу.

Кларисса

Зандель позвонил мне по мобильнику, когда мы с Джано были в «Нардеккья» — магазине старинных гравюр на пьяцца Навона.

Джано внимательно разглядывал замечательную перспективу мостов над Сеной в Париже, гравюру Шеро, которую я бы отнесла к началу девятнадцатого века. Подарок к свадьбе дочери одного нашего друга, работающего в Министерстве иностранных дел. Всякий раз, когда Джано покупает подарок, он наносит себе небольшую душевную травму, потому что почти всегда подарок нравится и ему самому. Он охотно купил бы для нашей квартиры это восхитительное изображение мостов над Сеной, но все наши стены уже заняты картинами, рисунками и литографиями, так что для себя мы не можем купить ничего.

И тут в моей сумочке начинает жужжать мобильник.

«Ты, к сожалению, ошибся номером», — сказала я, едва узнав голос Занделя. Не могла же я говорить с ним в присутствии Джано, черт побери, а Джано, к счастью, не заметил, что я сказала «ты» незнакомцу, ошибшемуся номером. Бедный Зандель, до чего обидно, не мог выбрать момент неудачнее. Бедный Зандель, а главное, бедная Кларисса. И вправду бедная Кларисса, которая отреклась от себя, едва узнав голос Занделя. А что мне было делать?

Но нельзя выдавать Джано мое отчаяние. Почти два месяца я не имела никаких вестей от Занделя, а теперь, когда он наконец позвонил, я не могу с ним говорить. Его мобильник постоянно отвечает, что «абонент недоступен». По-видимому, Зандель отключает свой телефон, и это значит, что он, скорее всего, ни с кем не хочет разговаривать. Даже не оставляет автоответчик. Кто знает, что он хотел мне сказать теперь. Никогда я уже не узнаю.

Джано весь захвачен надписями, намалеванными чьими-то руками на стенах Рима, — пустыми или провокационными, абсурдными или просто банальными, но они, однако, завладели его вниманием. Иногда он говорит мне о них, но я не нахожу ничего интересного в этом явлении, на мой взгляд глупом и бессмысленном, тогда как он верит, что эти граффити выражают подсознание города, обнаруживают его внутреннюю пульсацию, являясь своего рода невольным трансфертом, словно Рим лежит на кушетке аналитика.

— Это не столько внутренняя пульсация, сколько перманентная большая Клоака, вбирающая в себя отбросы римской и варварской субкультуры, — сказала я.

Большая Клоака течет под землей, в римском нутре, в темноте, тогда как надписи, какими бы абсурдными они ни были, выходят на свет, на стены города, и помогают нам понять, что клокочет там внизу.

— Много дерьма, — сказала я.

На том наш диалог о граффити закончился.

А теперь я не понимаю, почему Джано приписывает Мароции чтение книги Гофмансталя «Андрес, или Соединенные»,[11]которую я, по правде говоря, не читала, напуганная слишком трудным именем автора. Может быть, Джано хочет приукрасить свою героиню Мароцию, сделать ее образ более интересным и более эстетичным? Придется мне теперь прочитать эту книгу, чтобы не чувствовать себя хуже персонажа, который соответствует мне и который, правду говорю, начинает меня нервировать своей спесивой литературной легковесностью. Надеюсь только, что книга Гофмансталя не очень скучная.

Эта Мароция не дает мне покоя. Я увидела ее во сне; рано или поздно это должно было случиться. Странный диалог, почти ссора, как перед зеркалом. Мароция говорила непрерывно, слова у нее получались и ясные, и слегка расплывчатые в конце, выходило несколько путано, но в результате я могу привести диалог так, как запомнились мне основные его моменты.

«Ты гарантируешь, — говорила Мароция, — что овца — животное католическое?»

«Ничего я тебе не гарантирую. Больше того, по-моему, ты говоришь самую настоящую белиберду».

«Знаешь, мне сказал это синьор папа, а он в таких делах разбирается».

«Ну и хорошо. А я-то при чем?»

«Мы с тобой подруги или нет? Мне хочется, чтобы у нас было согласие во всем, в том числе и в вопросе об овцах».

«А с какой стати овца должна быть католичкой?»

«Разве овца не мать ягненка? Это почти что мать божественного агнца».

Я была раздражена и недовольна.

«Ягненок — сын овцы, тоже мне открытие. А Бог здесь ни при чем».

«В таком случае овца, мать ягненка, оказывается в равном положении с мадонной».