Книга Ночь огня - Решад Нури Гюнтекин

Играл ли он в азартные игры? Или тратился на женщин? А может, ему просто не сопутствовала удача, заставляя транжирить мелкие доходы в погоне за прежним состоянием?

Эту загадку я не разгадал до сих пор. Но вот что несомненно: этот авантюрист был совершенно не способен жить дома, как нормальный отец семейства.

Афифе стала его второй женой. Первую он в свое время привез из Европы, когда вернулся домой, так толком и не получив образование. Она была француженкой, родом с Пиреней. Через несколько лет, когда их красавица-дочь уже научилась ходить и говорить, Рыфкы-бей неожиданно выпроводил жену на родину под предлогом того, что она не соблюдает правил высокой морали, из-за чего его патриотические чувства оказываются ущемленными.

Чувства эти дали о себе знать совершенно внезапно. Своим благородством, крайне нетипичным для «вдовца» с ребенком, он пленил Селим-бея, который с особой щепетильностью выбирал мужа для сестры.

Когда бедный доктор наконец понял, кто на самом деле склонен «пренебрегать высокой моралью», было уже поздно. Афифе не только вышла замуж за Рыфкы-бея, но и произвела на свет маленького Склаваки.

Молодая женщина, должно быть, очень страдала. Половину своей жизни, а может и больше, она проводила в доме брата в Миласе.

К тому же все члены семьи Селим-бея были серьезными, гордыми людьми, которые умеют прятать свои раны от постороннего взгляда. Даже потом, когда отношения между нашими семьями стали более искренними, Склаваки не открылись нам, а уж тем более не сказали ни одного дурного слова о зяте.

Все, о чем я рассказал, окутывало дом, подобно запаху гари. Моя мать не отличалась большим умом, но интуиция замужней женщины помогла ей уяснить причины, опираясь лишь на случайные фразы и события. Домашние Селим-бея объясняли долгое пребывание Афифе в Миласе тем, что мужу приходится по долгу службы много путешествовать.

А почему же маленького Склаваки, которому должно было исполниться три года, оставляли с матерью Рыфкы-бея в Измире? Чтобы объяснить это, существовала другая ложь: бабушка и внук очень привязаны друг к другу, а Афифе слишком неопытна. И, уж конечно, не сможет ухаживать за ребенком так хорошо, как это делает свекровь. Ну и потом, для ребенка климат Измира подходит гораздо лучше, чем климат Миласа!

Мать считала, что Рыфкы-бей держит ребенка в заложниках. Дитя, как приманка птицелова, по воле старших подает голос издалека, чем заставляет молодую женщину ненадолго возвращаться в западню.

Отец придерживался немного иного мнения. У измирской бабушки остались какие-то средства — осколки былого богатства. Рыфкы-бей использовал ребенка, чтобы привлечь к себе старуху и не позволить другим наследникам завладеть остатками роскоши.

Меня эти стороны дела совсем не интересовали. Я только удивлялся, что девушка, которую я в первый день счел юной гречанкой, оказалась молодой женщиной, уже четыре года как замужней и вдобавок матерью трехлетнего ребенка.

Судя по всему, в доме Селим-бея происходило что-то из ряда вон выходящее. Афифе в силу возраста еще могла согласиться жить отдельно от ребенка. Но маленький мальчик из рода Склаваки воспитывался у чужих людей, ничего не зная о предках, и безразличие к этому Селим-бея казалось неестественным. Очевидно было только одно: фотографии этого ребенка никогда не висеть в гостиной Селим-бея, среди снимков воинов с оружием и в фесках набекрень.

XI

Отец с матерью гостили у меня сорок дней. Лето было в самом разгаре, вселяя надежду, что они останутся еще ненадолго... Но бедняги осуществили только первый пункт своей программы. После Миласа им предстояло добраться до Траблуса, порадовать своим присутствием моего среднего брата, а через сорок-пятьдесят дней отбыть в Стамбул. Все это нужно было сделать до начала осенних штормов.

Время идет, но человек измеряет его не количеством прожитых дней, а чередой событий, мыслей и чувств. В редкие минуты, когда душа и тело изменяются, мы ощущаем бесконечность мгновения между двумя ударами часов, а память фиксирует его. В те дни я это понимал.

Сорок дней, которые отец и мать провели в моем доме на Церковной улице, теперь вспоминаются как сорок месяцев. На первый взгляд ни суета повседневной жизни за воротами дома, ни время, проведенное с родителями в четырех стенах, ничем особенным отмечены не были. Но на самом деле их до краев наполняла незримая субстанция, определить которую мне не по силам.

Каждый день после обеда дул легкий ветер, соседи говорили, что такой погоды Милас еще никогда не видел.

Белые крахмальные занавески на окнах тетушки Варвары трепетали, как паруса, сорвавшиеся с крепежей, а мы проводили незабываемые часы, сидя друг напротив друга. Мать продолжала считать меня ребенком, хотя я уже перерос ее и отрастил усы. Но пропасть между нами была настолько огромной, что найти тему для разговора никак не удавалось.

Однако за последние месяцы эта пропасть неожиданно исчезла. Мать стала мне даже не ровесницей, а младшей сестричкой, слабым, беспомощным существом, которое льнет ко мне и всему верит.

Когда она, улыбаясь, по-детски смотрела мне в глаза, я не видел ни седых прядей на ее лбу, ни морщин на ее лице.

За долгие часы бесед мать раскрыла все семейные и свои личные тайны, не умалчивая даже о ссорах с отцом, которые время от времени случались.

Ее характер сильно изменился. В молодые годы она предавалась хронической апатии и пессимизму, а теперь, в старости, когда прошлое развеялось по ветру, взволнованно смотрела в будущее, связывая с ним все устремления и надежды. Когда мы под руку прогуливались по комнатам, останавливаясь перед окнами и зеркалами, ее фигурка рядом со мной казалась маленькой и тщедушной. Уверен, что никогда, даже в юные годы, ее взгляды и жесты не были исполнены того смысла, который она теперь пыталась донести до меня.

Потом она вновь садилась на кровать, я же располагался напротив, брал ее руки в свои, чувствуя огонь ее ладоней.

Не помню, о чем мы тогда говорили. Такое не остается в памяти. Порой, поймав ее вопрошающий взгляд, я замечал, что слушаю невнимательно. Приходилось выкручиваться из затруднительного положения.

Что касается отца, он трудился в крохотном, с ладонь, саду тетушки Варвары. Когда не осталось ни одной неподрезанной ветки и ни одного непривитого дерева, он принялся восстанавливать забор, а затем и красить его.

В противоположность матери, которая отныне считала меня взрослым человеком, отец по-прежнему видел во мне ребенка и старательно соблюдал положенную дистанцию. Оставаясь наедине, мы говорили очень мало. Как и раньше, в саду нашего стамбульского дома, он устраивал мне экзамен по ботанике и отпускал язвительные замечания, убеждаясь, что я так и не научился различать семейства растений.

Возражений отец не принимал. Стоило мне высказать несогласие, на его дряблой, тонкой шее немедленно вздувались синеватые жилы, глаза метали молнии и на мою голову обрушивались потоки гнева, к счастью, непродолжительного.