Книга Княжна-цыганка - Анастасия Туманова

– Послушай, Илья, я человек вольный. Как хочу, так и живу. И всегда так было, мне по-другому неинтересно.

– Ну, это я знаю.

– Но на цыган я беды никогда не наводил. Скажи, было хоть раз, чтобы из-за меня солдаты, полиция в табор приходили? Чтоб меня искали? Было или нет?!

– Не было.

– А кто вас зимой на Живодерке от лолэн[29]спасал – не запамятовал?

– Помню.

– Так какого ж черта?!. Или мне на иконе забожиться?!

Тишина. Мери не сводила глаз с лица Ильи, но тот, казалось, ничего не замечал, кроме стреляющих искрами под его палкой углей костра.

– Что ты от меня-то хочешь, чаво? Всю душу уже вымотал… Я про тебя слова худого не говорил. И Меришка не говорила. На иконе божиться тебе не в чем… да и что тебе икона? Ты у самого Христа руку поцелуешь – и сбрешешь. Слава богу, мать твоя не дожила, не увидела всего этого…

Митька вдруг ударил кулаком по земле. Удар пришелся по тлеющей головешке, искры брызнули в стороны.

– Илья! Да чтоб мне воли не видать! Я не сдавал цыган! Ты же сам видел, я безвылазно в таборе сидел, шагу в сторону не делал! И все наши это видели!

– Ну и чего ты тогда вскидываешься?.. Иди-ка, чаво, лучше спать. Без тебя напастей будто мало… Вот ты все на Меришку гавкаешь – а что бы сегодня с нами сталось, кабы не она да не Динка?

Митька молча, ожесточенно тер о штаны обож-женный кулак.

– Может, всамделе уйти мне? – наконец сквозь зубы спросил он.

– Как знаешь. Я плакать не стану. Я и вовсе не пойму, что ты столько времени при таборе делаешь. Шел бы себе на Москву, назад…

– Угу… Чтоб меня там лолэ к стенке поставили за то, что я четверых ихних грохнул…

– Ну так в Питер ступай. Аль еще куда, городов, что ль, тебе мало? Воровать негде стало? Раньше-то, поди, долго не думал… Только прямо завтра не уходи, погоди день-другой, а то наши и вправду чего не то подумают… Юльку-то свою с собой не заберешь?

– На черта она мне?

– Ну и слава богу. Ей здесь лучше. Все, ступай.

Митька встал, исчез в потемках. Вскоре поднялся и Илья. Понимая, что он сейчас войдет в шатер, девушка кубарем откатилась на свое место, бухнулась на перину и притворилась спящей.

Ни Мери, ни цыгане так никогда и не узнали, откуда взялся на дороге казачий разъезд и кто рассказал казакам о красном командире. Сошлись на том, что, возможно, среди хуторских все-таки нашелся кто-то, кому коммунисты «поперек глотки стояли». Заподозрить в этом Митьку никому и в голову не пришло, и Мери почувствовала даже некоторое облегчение. Несмотря на невыносимое, почти физическое отвращение, которое внушал ей Мардо, обвинять его напрасно в смертном грехе княжне не хотелось.

Наутро Митька исчез из табора. Мери обрадовалась было, что навсегда, кинулась к Дине – осчастливить новостью и пересказать услышанный ночной разговор. Но подруга, ушедшая из шатра до рассвета «добывать» и вернувшаяся к полудню усталой и злой, только отмахнулась:

– Уйдет он, как же… Этому плюнь в глаза – все божья роса. Вон и рыжий его пасется, куда Мардо без него денется? Явится к ночи, чтоб он сдох…

– Много взяла? – сочувственно спросила Мери, заглядывая в торбу подруги.

– Много… – Дина ожесточенно швырнула торбу на перину. – Полсухаря, пол-луковки да «пошла прочь, побируха, самим жрать нечего!». Господи, как мне это все осточертело, Меришка! Вот скажи, отчего столько людей вокруг мрет, а я все живу да живу?! И ведь даже не утопишься теперь! Люди же скажут – Сенька жену довел, силой за себя взял, а она через это руки на себя наложила! Как я ему такое сделаю…

– Дина, милая, не надо. Скоро все будет хорошо. – Мери взяла ее за руку. – Скоро мы приедем в Крым, там ты сможешь жить как раньше. Уйдешь из табора, и никто слова не скажет. Вот увидишь, все будет хорошо!

– Дай-то бог, – хмуро улыбнулась Дина.

Мери с горечью посмотрела на глубокую морщину, с самой весны перерезавшую лоб подруги. Протянув руку, осторожно погладила ее косы, падающие из-под платка. Дина отмахнулась, не поднимая глаз, взяла ведро и отправилась за водой.

Вечер был тихим, золотистым, безветренным. Солнце уже падало за степь, и табор оживился: у каждого шатра кипели чайники и самовары, цыганки звали друг дружку в гости пить чай, голые дети, отчаянно вереща, носились между палатками. Больше всех народу собрала у своего костра Копченка, кипучей деятельности которой не мешал даже обозначившийся недавно животик. Сегодня Юлька неведомо где раздобыла полмешка прошлогодней ржаной муки и, растерев ее с травой, наделала лепешек. Они получились черными, жесткими и пахли лежалым сеном, но по нынешним голодным временам и это было настоящим пиршеством. Цыгане, рассевшись на траве и на половиках, жевали лепешки, пили чай из пузатого Юлькиного самовара, хвалили хозяйку.

– Все не съедайте, свекру оставьте! – Юлька завернула несколько лепешек в чистое полотенце. Дед Илья еще днем ушел в станицу – смотреть по просьбе казаков какую-то больную кобылу – и до сих пор не возвращался. Настя, ожидая его, сидела возле своего шатра в окружении разновозрастных правнуков, вполголоса рассказывала сказку и одновременно латала прореху на рубашке мужа. Дина у своего шатра стирала белье в жестяном тазу, ей помогала Мери. К шатру Копченки они не пошли, а та, словно не замечая этого, не окликнула ни ту ни другую. Сенька около огня возился с порванной упряжью, которая уже ни на что не годилась. Но взять новую было негде, и Семен, вполголоса ругаясь, тыкал шилом в расползающуюся под руками старую кожу.

– Э, Юлька, вон твой муж идет! – завопил вдруг кто-то из детей. Копченка вздрогнула, чуть не выронив из рук полотенце с лепешками, и сощурилась, глядя против садящегося солнца на залитую красным светом дорогу.

– Чего голосишь, чаворо? Где он, не вижу я!

– Да не на дороге ведь, вот же!

Юлька резко обернулась. Обернулись и цыгане, и среди них пробежал негромкий удивленный ропот.

Митька Мардо оказался вдребезги пьян. Он стоял, широко расставив ноги и шатаясь, возле Сенькиного шатра, и было непонятно, каким образом он умудрился добраться до табора, не разбив лба. О том, что Митька не раз падал на своем пути, говорили перепачканные в серой пыли штаны и порванная от ворота до пупа рубаха. По подбежавшей Копченке он скользнул беглым взглядом, словно не заметив ее, и та нерешительно застыла поодаль.

– Вечер добрый, морэ… – неуверенно поздоровался кто-то из цыган. – Садись с нами.

Митька, не отвечая на приветствие, мотнул головой и недобро усмехнулся. Цыгане переглянулись. Таким пьяным Митьку в таборе еще не видели: он никогда не напивался до бесчувствия даже на свадьбах и крестинах, за что на него искренне обижались: «Вот ведь порода воровская, даже посреди своих осторожность держит!» И поэтому сейчас, видя пьяного в дымину Мардо и не зная, чего от него ждать, цыгане на всякий случай начали потихоньку отходить от Юлькиной палатки.