Книга Утро Московии - Василий Лебедев

«…а на то послухи[103]: Шумила Жданов сын, Степан Степанов сын, а кабалу[104]писал Кузьма Олексеев сын лета 7124[105]».

Кузьма Постный с особым старанием вывел свое имя, полюбовался написанным и всем показал, подняв лист над головой. Ломов вырвал его и, напрягая память, стал разбирать буквы, шевеля для солидности губами. Толпа пьяных мужиков в кабаке затихла, слышалось лишь сопение.

Все это время дворянский сын Клим Воронов мученически вглядывался в бумагу, словно ему надлежало после подписи на оборотной стороне этого листа идти в острог. Но ничто не грозило Воронову. Пять рублей, которые он давал в рост кузнецу Ломову, не могли ни пошатнуть, ни поправить его нового хозяйства. Да этого и не требовалось: ныне он отделился от отца, получил от него одну вотчинную деревню с землями, а еще четыре по указу были получены перед Пасхой от Поместного приказа. Одна из деревень этих была совсем не плоха, и Воронов метил внести деньги в приказ за нее, чтобы превратить ту деревню в вотчину. Но вотчина-то вотчиной, а где крестьяне? Мало их. Поразбрелись за Смутное время, пораспустились, многие стали монастырскими. Теперь бы вернуть их по новому указу, да разве сыщешь в такой земле? Потому, пока водятся деньги, надо давать их в рост да побольше стравливать мужиков на вечную кабалу, до смерти! То ли дело вечный человек[106]! И он к тебе привыкнет, и ты к нему… Воронов раздвинул мужиков, привстал, опершись ладонями о столешницу.

– Ну, как там? Надумал? – крикнул он заросшему, грязному мужику.

Тот лишь чуть двинул широкой бородой. Не ответил.

Андрей Ломов дернул Воронова за полу кафтана, посадил на место.

– Держи лист и давай рубли! – жестко потребовал он у Воронова, все еще хмельной не столько от вина, сколько от того, что удалось унять мужиков, отвести их от смертоубийственной свалки, разгоревшейся было опять из-за онисимовского посула.

– Надо вычитать, – покосился Воронов, хотя давно вычитал, следя за каждым движением пера, пока писалась кабала.

– Вычитывай да выкладывай! Не Христа ради, не без росту молю. Мне вон Чагина со товарищи угостити надобно! Ну?

Чагин сидел рядом за плохо выскобленным кабацким столом. Голова его была завязана нижней рубахой. Он то и дело поворачивал к Шуми л е правый глаз, не завешенный синяком, обнимал широченную спину кузнеца и твердил:

– Всё вернем наутрее! Всё! Я сам пойду на съезжу избу. Ондрюшка! Ломов! Бери у него больше, я в пай встряну! Давай!

– Воронов! Отсчитывай! Доставай калиту, али вспоможение хочешь? – поднял голос Степан Рыбак, записанный в кабале свидетелем. Он, как бритвой, полоснул раскосым глазом по лицу Воронова.

Шумила тоже почувствовал себя обязанным сказать слово:

– Понапрасну листы писаны, али как? Али мало тебе росту? Раскошеливайся!

– Но-но! Я тя усмирю! – огрызнулся Воронов, рассматривая подписи Кузьмы Постного, Степана Рыбака и Шумилы. Все поставили по одной букве с хвостом.

Клим Воронов расстегнул рубаху, выпростал кожаный мешочек, висевший на шее, и, не снимая сыромятного узкого ремня, распустил завязку и высыпал серебро. И тотчас прикрыл ладонью, огляделся: все ли спокойно – и начал отсчитывать. Отсчитанные прикрыл шапкой, остальные спешно убрал.

– Погоди, погоди, я пересчитаю еще раз, не передал ли…

Он отстранил нетерпеливую руку Андрея Ломова, пересчитал серебро, забрал у кабального кузнеца лист, сунул его за пазуху и только тогда отодвинул деньги.

– Ух ты! – ухнул Кузьма, разя винищем на табаке, которого он успел хлебнуть после обедни, да не успел заесть чесноком.

– Гуляем! – крикнул Ломов.

– Кому вина, православные? – поднялся Чагин, отыскивая подбитым глазом целовальника.

За столом, на подоконниках, на пороге, на полу и за окошками кабака услышали клич. Зашевелилось мужицкое гнездо. Захотелось влить еще вина в отмякшую, пережившую новые страхи душу…

– Вина!

Подмигнул целовальник, и забегали мальчишки с деревянными бадейками, пошли расчерпывать вино налево и направо. Загоготали, загромыхали кружками, заобнимались те, что недавно готовы были бить друг друга нещадно. Кто-то пожалел, что нет тут уездных, убежавших забирать свои полтины у Онисима прямо на дому, дабы не ждать утра.

– Еще вина! Закуски!

Полетела на столы сушеная рыба: рыжие лещи, широкие длинномордые щуки в белой солевой изморози вдоль вспоротого брюха.

– Вина! – неслось со всех сторон, особенно от дверей, в которые всё втискивались и втискивались.

– Гуляем! – кричал Ломов.

– Истинно, гуляем! – вторил ему Кузьма Постный. – Наутрее быти похмелью велику!

Но все голоса перекрывал голос Чагина.

– Всем наливай! Полней наливай! Православные, все ли кружки полны, все ли души целы? Завтра всем верну по полтине! Онисим не утаит! – кричал Чагин.

– Не отдадим полтины! – кричал шорник из темного угла. Он сидел на полу, а над столом поднималась только рука с кружкой. – Туда полтина, сюда полтина, а где взять? Вот на Троицын день полоняничны денги собирать пойдут! Потом на войско собирать станут по пять копеек!

– Пойдут! Накрепко пойдут!

– И полоняничны на каждом доправят, не отвертишься!

– За полоняничны не станем стоять: святое дело!

– Знамо, святое! Легко ли православным полонянам у нехристей? Выкуп – спасенье им!

– Наливай!

– Не мешкай! Наливай!

– Пейте все! Я на Покров часы изготовлю! Слышите? Часы! Вологодскому купцу продам – всех угощу! – кричал Андрей Ломов, поднявшись и держась одной рукой за Чагина, другой – за Шумилу.

«Часы… – подумал Шумила с уважением к приятелю. – А фряжские часы отец мастерит…» – тут же вспомнил он сквозь неплотный пока хмельной туман.

Клим Воронов остерегался пить с мужичьем, с этими страдниками, хоть и были тут посадские, почище. Он отошел к сумрачному погорельцу.

– Ну, надумал? – спросил его в упор.

– Сто рублёв – и я твой… – выдохнул мужик. – Твой, до самого престатия…