Книга Свободная охота - Валерий Поволяев

– А что такое час «Ч», товарищ сержант? – неожиданно спросил Матвеенков.

– Час «Ч»? Читал я об этом в военной литературе. Только не час, по-моему, называется, а время «Ч». Хотя обозначает действительно час. Час, когда атакуют окопы противника. Час, к которому… в общем, долго и трудно готовятся. Это час, когда человек, наверное, сжимается донельзя, в комок нервов, превращается, что называется, в час-экзамен. Это, может быть, один-единственный час в жизни человека, другого такого не выдастся. По-моему, так.

– Звучит как торжественно: время «Ч», час «Ч»!

– Обычно звучит, по-военному.

– Вы не романтик, товарищ сержант.

Улочка, по которой они шли, была рассечена отрогом – глиняным, запыленным рыжей мучнистой пылью спуском, ведущим к базару. Базар, как и сам спуск, был всегда забит народом. Тут толкались какие-то дремучие старики, наряженные в тёмное, торговали камнями, серебром, поделками под старину. Словно бы объединенные какой-то общей тайной, стояли старики в выгоревших чалмах, с неподвижными, словно бы застывшими в неком мудром спокойствии, глазами и торговали «кровью земли», как тут называют мумиё.

Мумиё здесь продается практически на каждом углу. Коричневый липкий ком, обернутый в квадрат целлофана, стоит пятьсот афгани. Но это сырое мумиё, его ещё надо очищать или, как иногда говорят, варить. Для этого ком «несваренного» лекарства надо полностью растворить в кипяченой тёплой воде, потом процедить через два-три слоя марли, выкинуть крупную взвесь, в которой, бывает, попадаются даже камешки, затем слить в сковородку либо в противень – это ещё лучше, чтобы была побольше площадь испарения, – и поставить в тёплое место. Через неделю вода улетучится, останется чистая вязкая масса. Это и будет мумиё.

Сколько Князев ни спрашивал, как добывается мумиё, ни разу не получил ответа. Хотя слышал, что лекарство надо брать высоко в горах. Достать его непросто – пешком нужно ходить по каменным скользким отвесам, мрачным и гибельным, где ничего живого нет, заглядывать в расщелины, выбоины, раковины, выковыривать оттуда кремешки, смолу, нюхать, будто табак-насвой, брать на зуб. Мумиё имеет резкий запах и такой же резкий, крапивно-жгучий вкус. Есть, как слышал Князев, хорошо оснащённые умельцы, которые ходят по горам и осматривают в бинокль гребни, стенки, отвесы, каменные зубья и «жандармы» – отдельно стоящие рыжие обабки, высокие, с выщербленными лютыми зимними ветрами макушками.

Если в бинокль неожиданно попадает чёрная, слабо мерцающая на солнце сосулька, то ходок снимает с плеча винтовку, подводит мушку под корешок сосульки и нажимает на спуск. Пуля подрубает корешок – и сосулька летит вниз. Очень часто она оказывается отёком мумиё. Но всё равно в ломину, заполненную «кровью земли», умельцу не забраться – для этого надо быть скалолазом высшего класса, поэтому он потихоньку отколупывает пулями мумиё наверху, а собирает его уже внизу. Но ходят ли сейчас такие умельцы по горам, Князев не слышал. Душманов ведь полным-полно, вместо лекарства можно и на пулемёт нарваться.

– Мумиё, – выдохнул Матвеенков протяжно, сипло, – вот бы мне в деревню этого лекарства привезти, а! Говорят, кости от него очень хорошо срастаются.

– Мало ли что говорят, – неопределенно отозвался Князев. Что-то в мрачных неподвижных глазах и твёрдых лицах торговцев ему не понравилось. Тут ведь иногда как бывает: работает дехканин в поле, мотыгой землю ковыряет – вроде бы, делом занимается, мирный человек, которого надо охранять, защищать, а ночью этот мирный человек отбрасывает мотыгу в сторону и хватается за автомат. Так и эти почтенные старцы неопределенного возраста, которым и тридцать пять лет может быть, и семьдесят: стоят с комками мумиё, завёрнутыми в целлофан либо в лощеную бумагу, вроде бы, торговлей занимаются, а сами высматривают зоркими глазами, что кругом происходит, запоминают всё, при случае могут даже ножом в спину пырнуть – пырнуть и испариться. Ухо с ними надо держать востро.

Налево за базаром, на пустыре, было разбито несколько больших брезентовых палаток-шатров. В палатках тех были сложены три дизеля, привезённых недавно на машинах – с большим причём трудом, через горы, по узенькой дороге; ещё генераторы, кое-какое оборудование – в общем, всё, чтобы этому полукишлаку-полугородку можно было дать электричество. Палатки с электростанцией охраняли пятеро афганцев и отделение из Негматовского взвода.

Вдруг за базаром сыро громыхнуло, грохот уничтожил все звуки вокруг, небо откатилось, оторвалось от земли, словно бы освобождая пространство высокому грязному снопу, взметнувшемуся около глиняного дувала, окружающего базар.

«Граната» – мелькнуло у Князева в голове. Глянул налево, туда, где стояли палатки. У палаток было тихо, значит, били справа. Князев сжался. От утренней безмятежности, блаженства, от тиши и непритязательного ленивого разговора, который они вели с Матвеенковым, следа не осталось: внутри, под сердцем, будто коптюшечка запалилась – слабый костерок, заставляющий держаться в напряжении, хоть и немного в нём дровишек, а держит каждую жилку, каждую мышцу в натянутом состоянии, и Князев всегда бывает благодарен этому костерку за то, что не дает он раскисать.

Оглянулся на торговцев «кровью земли» – как они поведут себя? Те смотрели внимательными, цепкими глазами, в которых от спокойствия и мудрости – «все мы перед вечностью равны» – тоже ничего не осталось – лишь колючесть и ночная тяжесть, в которой не было ни одного огонька. «Ведь точно, душманы». Недаром перевод слова «душман» на русский язык означает «плохой человек». Но поди проверь, кто они, плохие или хорошие. Тут же предъявят документы, справки с печатями, хотя в карманах халата этих справок найдётся, наверное, добрых полдесятка, будто бы других документов не бывает, все справки, справки, справки, а затем заявят, что «шурави» – советские обижают мирных дехкан. Да потом, не могут они с Матвеенковым проверять афганцев, не имеют права, это должны делать сами афганцы. Но эти цепкие, изучающие глаза, старающиеся забраться даже под китель… Князев даже плечами передёрнул. Покосился на Матвеенкова: как он?

Матвеенков был спокоен. Только глаза округлились, сделались ярко-жёлтыми, словно яичный желток, совиными.

– Из гранатомёта били? – шёпотом поинтересовался он.

– Из него, – проговорил Князев тоже почему-то шёпотом.

Поймал себя на том, что ему не хочется, чтобы его голос услышали торговцы, засекли, потому он и говорит сипловатым, просквоженным горным ветром шёпотом. В следующий миг услышал близкое, хриплое, выбитое изо рта резким дыханием:

– Князе-е-ев!

Увидел, как из бокового проулка, перепрыгнув через глубокую, с запыленным красным дном канаву, выбежал лейтенант Негматов.

– За мной! – скомандовал Князев своему подопечному.

«Не дай бог, кто из наших попал, не дай бог», – забилась, заметелила, словно подбитая птица крыльями, мысль.

Громыхая сапогами, чувствуя сзади топоток лёгкого, совершенно невесомого на бегу Матвеенкова, Князев промахнул базар, стараясь никого не сбить. Не то жахнет своим телом какую-нибудь старушонку – международный скандал тогда получится. Прижался к боковине дувала, огораживающего лавки базара, за которым грохнул взрыв, выглянул на улицу. Сзади ему ткнулся лицом в лопатки Матвеенков, чуть не опрокинул, Князев хотел было выругаться, но сдержался, зажал в себе дыхание.