Книга Хуже некуда - Джеймс Ваддингтон

Доктор отлично владел лицом. Улыбка пропала, в глазах засверкал острый лед.

Швейцарец задумался о своем ближайшем будущем. После чего съежился, ретировался из-под пристального взора Флейшмана, подошел к багажнику, открыл его, поднял велосипед, бережно прислонил к дереву, залез в машину и удалился.

Победитель похлопал Акила по плечу:

— Тебе нужно ехать.

Пятнадцатый этап

Остаток «Тура» прошел так, как и предсказывал Флейшман.

Что и неудивительно.

Солнце едва закатилось за гору. На юге сияла Венера; глядя на нее, вы почти слышали безупречный звон цельного хрусталя. Первые яркие звезды начинали искриться и разгораться в небесах. Летний сезон закончился, лыжный еще не наступил. Дорога пустовала вот уже битый час.

Двое мужчин, один в полном облачении, другой — в набедренной повязке, дружно трудились на крохотной платформе усыпальницы. Расчистив место от приношений, они выкопали яму, после чего поместили конец вертикального бруса между четырьмя неровными валунами вулканической пемзы, обложили его сланцеватой глиной и вклинили туда еще четыре крупных булыжника.

Прочные скрепляющие дюбели из твердой древесины лежали наготове, и крест воссоединился с брусом всего лишь после двух ударов деревянного молота. Полуодетый человек забрался на легкую алюминиевую стремянку, чтобы крепче связать балки ремнями из козьей кожи. Затем он отвернулся и, вытянув руки вдоль горизонтальной перекладины, начал читать громовые молитвы. Его гулкий голос прокатился по усеянной щебнем обочине, заполнил до краев небо, ничуть не изменившееся с первого дня творения. Когда последние слова умолкли, второй мужчина тоже поднялся на лестницу, припал к полуобнаженному товарищу, точно страстный любовник, и принялся обматывать его руки, от плеча до кисти, кожаными полосами, больно впивающимися в плоть. Покончив с этим, он спустился на землю, бережно перенес жилистую левую ногу с металлической ступени на выступ на стволе креста, подобрал деревянный молот и костыль, остро заточенный с одного конца и расширяющийся к другому.

Прозрачные, словно космос, вечерние сумерки истекали зеленовато-золотыми отблесками. Но свет почти ушел, и близорукий священник работал на ощупь. Для начала он воткнул острие между пальцами ноги, прошил податливые сухожилия и уперся в кость. Чуть ниже находилось маленькое углубление. Парой уверенных ударов молота мужчина загнал костыль насквозь, прямо в брус, оставив снаружи не более трех-четырех сантиметров. Затем деловито занялся правой ногой. Человек на кресте не издавал ни звука, если не считать хриплых, судорожных вздохов. Между пальцами закапали первые черные струйки.

Все шло как по маслу. Чтобы руки распятого не выскользнули из-под ремней, когда тело обвиснет, на перекладине были предусмотрены особые насечки. Жертве ничто уже не мешало стать жертвой.

Священник торопливо и шумно оттащил стремянку к дороге и в наступившей тиши рухнул на колени, запрокинув голову так, чтобы видеть мерцающую в полумраке фигуру. Минут пятнадцать он оглашал окрестности неистовым плачем. Потом затих.

Спустя шесть часов ноги распятого, прежде не знавшие óстали, начали выгибаться — то в разные стороны, то коленями внутрь. По мере того как туловище обвисало на руках, ребра сжимались, растягивая грудную клетку, пока диафрагма не уперлась в жесткие, точно сталь, кости. Этторе Барис — тот, кто всю свою жизнь дышал глубже и безмятежнее прочих — забыл о выдержке и начал корчиться, извиваться, кричать, как обычный смертный. Потянулись долгие минуты. На лице падре Блерио не дрогнул ни единый мускул. Наконец его господин умолк навсегда.

…что я, Этторе Барис, именем Господа Бога, не претендуя на Его святость, но если даже Сын Человеческий избрал облечь свой дух в плоть, и если моя, Этторе Бариса, собственная плоть осквернена содомским пороком, однако ради общей с духом победы, единственно дабы поразить Мирскую гордыню, следовательно, как и Христос поступил до меня, во имя нового преображения путем страданий в Его образ, отражением Его отчаяния, но только для вторичного воскресения, чему я полностью, добровольно и намеренно предаю себя.

Подписано моей рукой: Этторе Барис, чемпион мира.

Свидетели сему: Падре Бернар Блерио, Винсенто Карабучи.

По заключению мирового судьи все это была полная чушь, но в то же время и полноценный официальный документ. Карабучи подтвердил, что и впрямь заверил писанину Бариса поутру, перед заездом. На то, чтобы прочесть десятистраничную «исповедь» Этторе, у гонщика просто не хватило времени. Голова была забита другим. В основном — предстоящими состязаниями, до начала которых оставалось два часа. К тому же Барис вел себя, как обычно в последнее время, дружелюбно, чуть отстраненно, ни тени беспокойства, держался настолько уверенно (гонка, какая гонка, ах да, ничего страшного), что близость его победы казалась чуть ли не ошибкой природы.

За три километра до финиша он оторвался от группы лидеров, за два — разогнался еще сильней и увеличил зияющий прогал на целую сотню метров. Саенц, Азафран, Тисс и даже юный Плуте крутили педали что было мочи; когда Этторе пересек черту, они в едином пружинящем порыве урезали столь заметную разницу до десяти метров. В любой другой ситуации победу сочли бы блестящей. Однако совершенно внезапно Барис начал проявлять признаки слабости. Уже за финишем он с трудом выбрался из седла и тут же рухнул на руки Флейшмана, священника и командного механика. Бедняга почти не мог самостоятельно передвигаться. На фотографиях с подиума мы не увидим сияющей улыбки торжества, а только лишь впалые щеки, заострившийся нос и безмерную усталость в глазах чемпиона.

Надо сказать, свершившаяся трагедия вызвала большой шум, но мало кого удивила до глубины души. По мнению ревностных католиков, maillot jaune[21]следовало передать самому Папе. Усыпальницу Томми Симпсона, per saecula saeculorum[22], из памятника мученикам велогонок превратили в место паломничества. Поползли слухи о грядущих чудесах.

Светская медицинская комиссия признала отца Блерио невменяемым, то есть неспособным предстать перед лицом суда. Невзирая на личную «исповедь» Этторе, священник твердо верил, что повстречал истинного сына божьего, считая себя провидцем, Блерио Предтечей. Остаток дней он провел в лондонском доме для престарелых (место, предназначенное для самогó Бариса), под присмотром Ватикана, терпеливо ожидая, когда же его воскресший бог, его campionissimo явится на землю в полноте силы и славы.

В одном никто не сомневался: распятие неким непостижимым образом связано с гибелью Потоцкого, Сарпедона, Агаксова.

Пожалуй, в особенности пострадал Микель Флейшман. На примере Бариса он собирался доказать, и не только Акилу Саенцу, но целому миру, что под его, Флейшмана, опекой велогонщик способен достичь вершин — и остаться в живых.