Книга Путь Людей Книги - Ольга Токарчук

Октябрь сменился ноябрем, когда путники были уже в горах. В какой-то день они заметили, что солнце уже не разливает повсюду тепло, а только светит, прихотливо разбрасывая длинные тени, золотя траву и окрашивая скалы в пастельные тона.

Теперь ехали верхом. Карету оставили в придорожном трактире, где ей предстояло дожидаться их возвращения. С тех пор как распрощались с Берлингом, нужда в ней отпала. Теперь не только не находилось тем для споров и не хватало третьего партнера для игры в карты, но и дороги сделались много хуже и уж никак не годились для непрочных колес парижского экипажа. Пейзаж тоже изменился. Путники все чаше спешивались и шагали рядом с лошадьми, внимательно глядя под ноги. Позади остались буйные влажные виноградники, апельсиновые сады и луга, заросшие лавандой. Земля высохла и обнажала свой каменистый скелет. Начались перебои с водой. Облицованные камнем колодцы встречались редко — чаще приходилось пить воду прямо из текущих навстречу ручьев.

И вот однажды они не нашли ни постоялого двора, ни какого-либо другого пристанища и вынуждены были остановиться на ночлег среди скал. Глядя в звездное небо, они осознали, что долины, приведшие их сюда, остались далеко внизу. Небо теперь казалось близким и едва ли не осязаемым. Протяни, сидя у огня, руку — и коснешься пламени других, небесных костров!

Гош по дороге насобирал разного зелья: хилые веточки лаванды, листья дикой смородины. И разбросал вокруг лагеря, чтобы отпугивать диких зверей.

Они долго не могли заснуть. Небо казалось расшитым цехинами занавесом, который вот-вот раздвинется, и начнется великое космическое представление.

Среди ночи Вероника почувствовала на лице чье-то дыхание. Она открыла глаза и мгновенно пришла в себя.

— Идем, — сказал Маркиз. Помог ей встать и потянул за собой. Перешагнул зеленую охранную границу, пройдя немного, остановился возле отвесной скалы и привлек Веронику к себе.

— Я люблю тебя, сударыня, и ты даже не догадываешься, как сильно я тебя хочу, — сказал он, давясь собственными словами. Рука его лихорадочно блуждала по волосам и лицу Вероники.

— Да, — выдохнула Вероника и отдалась холодным, влажным поцелуям. Он шептал ей на ухо слова, которых она не понимала. Какие-то объяснения, умозаключения. Вблизи ей был слышен запах его кожи; волосы на ощупь оказались не такими, как она думала. Он стоял так близко, что их дыхания мешались. Он рос в ее объятиях. Становился больше и больше. Все заполнял собой.

Повернув Веронику лицом к шершавой стене, он прильнул к ее спине и ягодицам. Почувствовав его в себе, она не удивилась — подчинилась ему с готовностью, навечно открывающей любые врата.

— Иду к тебе, иду к тебе, — повторял Маркиз, и движения его были таковы, словно он покорял вершину, на которой находится цель всех путешествий.

Вероника проснулась еще до восхода солнца. Костер совершенно погас, ветерок ворошил седую золу. Маркиз спал, свернувшись, как кот, примяв ее платье. Она лежала навзничь, глядя в сереющее небо. Потом отыскала запах. Выделила его из аромата воздуха, высохших на солнце скал, травы и тамариска — он был теплый. Назвала, запомнила и присвоила. Теперь уж она когда угодно различит его среди других запахов и сможет за ним следовать. Этот мужчина пах иначе, нежели все, что ей до сих пор доводилось нюхать. Запах был четкий, однозначный. Когда ветер смешал его с запахом золы, Вероника почувствовала в нем что-то окончательное. Потом она уснула.

Проснувшиеся лошади зашевелились, и это разбудило Маркиза. Открыв глаза, он полежал еще немного, глядя на расцветающее на горизонте солнце. По телу разливалась слабость. Она плыла из пустого пространства, оставляемого отдаляющимися друг от друга, медленно дрейфующими островами.

Приподнявшись на локте, Маркиз посмотрел на спящую Веронику. Она была прекрасна, ах как она была прекрасна! В ней были золото и мед и податливость, что сильнее любой силы. Она могла вести и поддерживать, могла своим присутствием придавать всему смысл. Могла оправдывать и прощать, успокаивать и прибавлять сил. Но можно было и провалиться в нее и дальше уже не ступить ни шагу. Она могла, как огромная пчела, высосать всю энергию и превратить ее в мед наслаждения. Она могла удержать, приневолить, обуздать и превратить в зверя.

Маркиз осторожно встал, потер виски. Встревоженно коснулся того места на груди, где была спрятана карта. И, после недолгого колебания, пошел вверх, в гору. Миновал лошадей и спящего крепким сном Гоша, прошел мимо вертикальной, вросшей в склон скалы. Шагал быстро, будто желая убежать, понимая при этом, что хочет вернуться, быть с нею рядом, просто быть. Когда он совершил ошибку? Когда загляделся, задумался и позволил образу этой женщины запасть в душу? Вероятно, еще тогда, в самом начале, увидев ее выходящей из экипажа. Он до сих пор помнил яркие, живые отблески света на темных волосах. Казалось, эти волосы живут собственной жизнью. Возможно, они и зачаровали его настолько, что в конце концов он осмелился к ней прикоснуться и включить ее в свою орбиту. Возможно, потому он и не захотел дольше ждать шевалье. В Шатору еще немного — и он бы отменил экспедицию, если бы она отказалась с ними поехать. Теперь мир был полон Вероникой, все было — Вероника. Уже незачем никуда ехать — стоит протянуть руку…

Маркиз ощущал мучительную раздвоенность. Он привык жить в рамках некоего континуума, один полюс которого — сила, порождаемая отказом от собственных желаний, а другой — убежище, создаваемое удовлетворением желаний. Этим противоречием нельзя было пренебречь, и обойти его было нельзя. До сих пор выбор между двумя возможностями осуществляла за Маркиза сама жизнь. Он отказался от любви в супружестве, поскольку любовь от него отказалась. Наверно, он мог бы и побороться — так говорят обычно, наблюдая чужую жизнь со стороны, но не принимая в расчет боль, которую приносит разочарование.

Маркиз соорудил для своей боли часовенку и лелеял ее, как редкостное растение. Боль постепенно освобождала его от любви к жене, но освобождала ли от страданий? Страдание из-за обманутой любви обременительно ничуть не меньше самой любви. Однако это нечто совершенно иное: человек не хочет страдать, он бунтует — и бунт помогает ему взять себя в руки, обрести силу. Я буду сильным, я буду свободным, мог говорить себе Маркиз, я уже познал тайну самого себя, свое страдание и свое одиночество, и проникну в тайну природы, неба и земли, ибо знаю, что силу обретаешь через познание.

Таков, возможно, был путь Маркиза к посвящению. Точно сказочный Наездник на Улитке, он слово за словом, шаг за шагом, день за днем продвигался к другому полюсу континуума, все отчетливее понимая, что познание дает свободу, но не дает убежища. Чем познание глубже, тем больше возникает вопросов и сомнений, тем эфемернее и условнее кажется человеческое существование и менее ощутима разница между жизнью и смертью. Именно в этом и заключена сила.

В ту ночь сила начала покидать Маркиза. Сперва она излилась из него волной семени, а потом, покуда он спал, вытекала постепенно, будто вода из треснувшего кувшина. Маркиз терял невинность, и дело тут было не в физическом сближении с женщиной — такое с ним случалось и прежде. Он терял невинность потому, что любил эту женщину, хотел постоянно быть с нею, смотреть на нее и чувствовать на себе ее взгляд, познавать ее, войти в ее мир, иметь с нею детей. Продолжая подниматься в гору, Маркиз почувствовал, что сам для себя становится преградой на пути к Книге. И что вдобавок чужая сила отняла у него способность контролировать свои поступки, которой он некогда так гордился. Он посмотрел сверху на лагерь, на казавшихся игрушечными лошадей и суетящегося возле них Гоша, на спящую Веронику и самого себя, лежащего с нею рядом. С этого расстояния открывшееся ему зрелище можно было принять за цветную, но мертвую иллюстрацию, картину, написанную искусным пейзажистом, который человеческие фигуры помещает в ландшафт исключительно для украшения. Глядя вниз, Маркиз понял, что стоит перед выбором, а поскольку он верил, что серьезный выбор не совершают в одиночку, то повернулся и продолжал взбираться в гору, задевая ногой мелкие камушки, которые с жалобным шуршанием скатывались вниз.