Книга Прекрасная толстушка. Книга 1 - Юрий Перов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы позвонили Татьяне. Она сказала, что в самом конце последнего урока в класс заглянул директор школы и зачем- то позвал тебя. Она решила, что он позвал тебя обсуждать театральные костюмы для первомайского вечера, как это уже случалась. Она знала, что это надолго, и, не дожидаясь тебя, пошла домой.
Какое-то тяжелое предчувствие кольнуло меня. Но я не стал пугать бабушку и, отказавшись от чая, пошел домой.
Когда я отошел от твоего дома на приличное расстояние, какое-то шестое чувство заставило меня оглянуться.
К твоему дому бесшумно подъехал тяжелый черный автомобиль и остановился. Сперва открылась шоферская дверца и из нее вышел тот, похожий на гориллу, с лошадиной челюстью. Он спереди обогнул автомобиль, подошел к задней правой дверце и открыл ее. Оттуда вышла ты и оглянулась по сторонам. Меня, слава Богу, ты не заметила и скрылась в подъезде. Человек в шляпе сел на шоферское место, и машина уехала. Спутать тебя с кем бы то ни было я, как ты понимаешь, не мог.
Илья облизал пересохшие от прошлого страха губы и продолжал:
— Ситуация тотчас сделалась прозрачной. Среди нашего кружка — да ты, наверное, и сама слышала — ходили легенды о том, что Берия разъезжает по улицам в этом самом автомобиле и похищает женщин, которые ему понравились… Ходили также разговоры об известных актрисах и балеринах. Но те пребывали в полном здравии и благополучии, а вот молоденькие, никому не известные девушки с полными ножками — таков был его особый вкус — в конце концов пропадали без следа. Защитить тебя, как сама понимаешь, я не мог. Конкурировать с Лаврентием Павловичем тоже было бессмысленно. Я отошел в сторону.
Он замолчал. Потом спросил меня, глядя прямо в глаза:
— Ну, что скажешь?
— Какая все это глупость! — в сердцах сказала я. — У тебя есть коньяк или водка?
— Конечно, есть, — сказал он и, достав из бара бутылку коньяка, налил в подставленный мною фужер, из которого я только что пила шампанское.
Я залпом выпила, не почувствовав ни крепости, ни вкуса, перевела дыхание и сказала:
— Это страшная глупость и совпадение. В тот день его шофер, Николай Николаевич, рассказывал мне о моих родителях и передал письмо от отца. Он обещал похлопотать о папе. Наркома я увидела только через месяц. И все это время сходила с ума от того, что ты бросил меня, от этой чудовищной несправедливости.
Надо ли говорить, что Илья никаких букетов и колец мне не посылал и никаких писем не писал.
Но это меня не сильно огорчило. Я была довольна и тем, что сыграла в его жизни заметную роль и роль эта оказалась, к счастью, положительной.
Мы расстались друзьями.
1
Как я уже говорила, моего папу, которого я всю жизнь считала просто маминым знакомым, посадили по делу врачей-отравителей, а мама, как жена декабриста или как настоящая русская женщина, поехала за ним в Магадан, где вскоре начала работать по специальности и, насколько это возможно, поддерживать Льва Григорьевича материально и морально.
Уехала мама по вербовке и потому устроилась там довольно сносно. Работала в городской больнице, получала хорошо, со всеми северными надбавками. Кроме того, как она нам намекала в письме, работы и помимо больницы хватало.
Все знали, в какой московской больнице она работала, и поэтому ценили ее там очень высоко и только сильно недоумевали, почему она место в главной больнице страны променяла на место в Магадане. Она отговаривалась тем, что решила подзаработать, но ей верили с трудом. Потом, конечно, все всплыло, но относиться к ней стали еще лучше. В Магадане в то время было много «жен декабристов». Их так и называли в глаза и за глаза.
Сперва она нам часто писала, раза два-три в месяц. Потом письма стали приходить раз в месяц. Потом начались перерывы, причем было ясно, что письма пропадают. Для того чтобы это знать точно, мама начала нумеровать их. Порой пропадало по два-три номера подряд. Мы же, со своей стороны, писали чаще чем регулярно, потому что я писала самостоятельно, нарушая бабушкино расписание.
Письмами у нас заведовала бабушка. Она следила за тем, чтобы в гостиной на полке книжного шкафа не иссякала стопка конвертов и специальной почтовой бумаги. Бабушка терпеть не могла писать на чем попало.
Чтобы следить за регулярностью отправки писем — а их должно было уходить не меньше двух в месяц, — она, когда относила письмо в почтовый ящик, брала сегодняшний листок из отрывного календаря и клала его в отдельную стопочку рядом с конвертами.
Своих писем она мне не показывала. Иногда, когда сердилась на меня за что-нибудь, грозилась, что опишет все мои художества в следующем же письме, но, судя по маминым письмам, ни разу свою угрозу не выполнила. Даже наоборот — очевидно, нахваливала меня каждый раз. Мама писала, что она гордится своею умницей дочкой, тем, что я помогаю бабушке и слушаюсь ее.
Я же писала ей, как только у меня появлялось настроение и желание излить душу, чаще всего на тетрадных листочках или вообще на каких-нибудь огрызках бумаги. Мои письма были короткие, восторженные и бестолковые.
Мама отдельных писем мне не писала, но всегда выделяла красным карандашом кусочек, предназначенный лично для меня.
2
К тому времени, когда произошли события, результатом которых стал совершенно необъяснимый для меня прощальный звонок Ильи, писем от мамы мы не получали больше трех месяцев и уже начали всерьез беспокоиться. Но что мы могли предпринять? Ровным счетом ничего. Нам оставалось только ждать, отправляя в никуда письмо за письмом.
В этот момент и вызвал меня с последнего урока директор. Он таинственным голосом сообщил, что со мной хотят поговорить, а кто и зачем, не объяснил, но портфель велел забрать с собой.
Он довел меня до дверей своего кабинета, робко постучался, приоткрыл дверь, что-то спросил вполголоса и только тогда пропустил меня в кабинет, аккуратно притворив за мной дверь. Сам он в кабинет так и не вошел.
Я остановилась около двери. За директорским столом сидел, откинувшись на стуле, человек в сером габардиновом пыльнике, который в народе почему-то называли «макинтошем», и в серой же шляпе, сдвинутой на затылок.
Его очень точно описал Илья, а звали его, как потом выяснилось, Николай Николаевич. Когда я вошла, он выпрямился, принял строгий вид и машинально надвинул шляпу на лоб. Потом молча указал на стул, стоящий перед директорским столом. В школьном фольклоре он именовался «электрическим стулом», так как на него директор^ усаживал только провинившихся учениц. Со всеми другими он дружески беседовал на широченном кожаном диване, стоящем справа от стола, между двумя книжными шкафами.
Я подошла и села. Тогда человек в шляпе молча положил передо мной две фотографии. На них был изображен Лев Григорьевич анфас и в профиль. Он был в таком знакомом двубортном костюме в широкую светлую полоску, что у меня сдавило горло и из глаз потекли слезы.
