Книга Роман лорда Байрона - Джон Краули

Иман! Она не могла изгладиться из его сердца, но ее образ — ничем не затуманенный — не мог и перемениться, превратившись в живописный портрет: одно лишь настроение — один жест — или немногие движения — и голос звучал неизменно, однако и приглушенно, словно она уходила вдаль, не оборачиваясь. В Парке, неподалеку от Аббатства, стоял раздвоенный Вяз — два расщепленных ствола произросли из одного корня, но с каждым годом все более отдалялись. На двух воздетых ветвях Али острием меча, привезенного из отчего края, вырезал — буквами, принятыми в этой стране, — два имени, свое и Иман, единственно ему дорогое.

Лишь один домочадец проявил участие к Али, неизменно выказывая ему всяческое радушие. «Старина Джок», как все его именовали, был в оны дни ближайшим слугой «старого лэрда», отца леди Сэйн, и воистину являл собой — краснощекий, улыбчивый, с курчавыми волосами и вьющимися бакенбардами, тронутыми инеем, — дух прежних, светлых времен, и дома, куда более счастливого, чем нынешний. Дымок длинной трубки и касания заскорузлых ладоней напоминали Али о преклонных лет козопасе, его воспитавшем, и расположили его к старику. От Старины Джока Али научился изготовлять пули, чистить и содержать в готовности пистолеты и ружья, а когда настала для него пора покинуть Аббатство и расстаться с его духом-хранителем, он уже умел гасить свечу пистолетным выстрелом с сорока шагов. У камелька Старины Джока, забравшись на «сидульку» — шаткий табурет, Али слушал рассказы, восходившие к веку ковенантеров, а поскольку повторялись они неоднократно, перенял картавый шотландский говор, который все позднейшие старания так и не смогли вытравить. Из уст Старины Джока узнал он о своенравных лордах и благородных воителях: они, хотя и не связанные с ним кровным родством, вставали за спиной у наследника фамильного гнезда, подобно череде сыновей Банко в ведьмином зеркале.

«А другого наследника нет, — говорил Старина Джок. — И не будет никого, кроме тебя; на дом издавна пало проклятие, будет он пуст — и никто тут не родится».

«Проклятие?»

«У госпожи родился один ребенок. — Старина Джок понизил голос до шепота, словно кто-то — а кто, и называть было незачем — мог подслушать. — Роды были тяжкие, и младенец вскоре умер. И с тех пор госпожа заперлась от мира — или ее запрятали, разница, как говорится, невелика».

«На проклятие это не тянет. Мало ли младенцев умирает при рождении».

«Эх! — вздохнул Старина Джок. — Эх, молодой сэр, если с нами что случается, а мы доподлинно знаем, что этого не миновать, — вот оно проклятие и есть. Слышали, как на смертном ложе старый лэрд, Боже благослови его душу, сказал, что от замужества его единственной дочери и выйдет падение дому».

«Но дом стоит, как стоял», — возразил Али.

«Так ведь и ты здесь. — Взгляд Старины Джока лучился добротой, но заметна в нем была и умудренность. — Да-да, ты-то здесь!»

Однако, чтобы стать английским джентльменом, недостаточно выучиться грамоте у благочестивой Леди и перенять жизненные умения у Сельского Жителя. Для Али настала пора отправиться в школу — он и без того вышел из возраста. Лорд Сэйн и его супруга придерживались на этот счет мнений различных: леди Сэйн желала оставить мальчика где-то поблизости, лорду Сэйну это было решительно все равно, лишь бы тот усовершенствовался в заведении, где сотоварищи его должным образом наставят и отшлифуют, будто он самоцвет, найденный на обочине. Назначенная для Али школа (невзирая на слабое сопротивление леди Сэйн) находилась далеко на Юге — почти так же далеко, как Лондон.

Ида — назовем ее так — слыла в те годы первой (возможно, второй) Школой, куда помещались юноши, слишком взрослые, чтобы учиться в Родительском Доме, и еще не достигшие лет, когда учит сама Жизнь: там их наставляли трезвомыслящие, хотя и не всегда трезвые Учителя, но по преимуществу (и отнюдь не возвышенным материям) — их однокашники. Али запоздало явился туда в четырнадцатое лето своей жизни, совсем не готовый к предстоящей ему новой участи, описать которую его покровительница леди Сэйн не могла — а отец не озаботился. Али сразу же влился в сборище подростков в цилиндрах и фраках, однако ему немедля дали понять, сколь он несхож с ними — и в пережитом опыте, и в усвоенных знаниях; его травили и за малолетство и старшинство, за слишком высокий рост и хрупкость сложения, за неведение о том, что ему негде было узнать. Али потрясло, что, как младшему ученику, ему придется не просто зависеть от других, но и прислуживать им, исполняя любое требование. Только взрывчатый нрав и неукротимая воинственность при всегдашней готовности к стычкам — часто кровопролитным с обеих сторон — избавляли Али от худших унижений, навлекать которые на него старшие почли занятием слишком хлопотным. Нашлось куда более легкое, но не менее опасное оружие — насмешка, хотя и не всегда откровенная — тут они быстро обучились осторожности; а пищи для издевок находилось предостаточно.

«Они прозвали меня Турком и, того хуже, Бастардом, — писал Али отцу, — хотя я ни то ни другое — и лучше бы они покушались на мою жизнь, чем на честь. К Наставникам я не обращусь: все мои обидчики пользуются большим фавором, чем я, недавний пришелец, на которого учителя смотрят с подозрением, словно на какое-то Чудище, хотя я отвечаю им в классе и на экзаменах не хуже любого, а значит, я такой же Человек, как и все. Прошу меня защитить, чего вы до сих пор не делали, и оповестить Наставников, пальцем не шевельнувших, чтобы поддержать меня перед лицом противников, о нанесенных мне Оскорблениях, а также потребовать Действий, от них зависящих. Я нуждаюсь также в Деньгах на небольшие подарки тем, кто может встать на мою сторону, так уж заведено — мне самому ничего не нужно, но я, к стыду своему, ничем не могу ответить на подношения».

Отец Али не сразу, но ответил: «Как! — писал он. — Тебя кличут Турком и глумятся над твоим выговором? Что ж, поделом — а ведь нас ранят только заслуженные насмешки; принимай, что тебе подобает, коли тебе это по нраву, а коли нет — плати той же монетой: правдой, если она на твоей стороне, или подобием правды, когда истина не отвечает твоим замыслам, — но если ничто не принесет удовлетворения и не обратит в бегство мучителей, имеется средство более разительное: его ты привез из родных мест. Вот тебе самая суть моего совета; не проси ни о чем, пока не испробуешь все средства. Что касается Денег, то я выскреб дом до последнего; можешь запросить у леди Сэйн, не найдется ли у нее монетки — в противном случае сумей обойтись без них — или же укради».

Али, прочитав (и разорвав в клочья) отцовское послание, написал снова: «Милорд — если мне назначено подвергаться оскорблениям и осмеянию за то, что мне не по силам было предотвратить или изменить, даже если бы я захотел, но я не хочу — отлично: я принимаю вашу помощь — пускай лишь словесную — и никакой другой не попрошу. Это мало что значит. Иные начинали с нуля и завершали великими делами. Я пробью себе дорогу к славе, но не смирюсь с Бесчестьем. — Остаюсь, милорд, покорным и любящим сыном вашей светлости — АЛИ».

Так он написал, однако его лорду-отцу не дано было знать, что если при свете дня Али смело бросал вызов Сотоварищам и даже насмехался над ними, завоевав кое-какие сердца своей отвагой и дерзостью, и как держал речь перед Наставниками, всерьез или шутя, — то в одинокой темноте он лил слезы, и некому было его утешить. Неведома ему была материнская ласка, и не осмеливался он испрашивать у Небес того, что жаждал больше всего — Друга! Существо Али было столь же чутко и ранимо, как улиткины рожки, и — по той же причине, что улитка, — он оградил себя прочным панцирем. Нередко ускользал он от однокашников и их занятий, одиноко бродя прославленным старинным кладбищем — не ради общения с почившими (Юность нечасто задумывается о своей бренности и, даже скорбно возглашая о ней, в действительности отказывается в нее верить) — но для того, чтобы сложить там с себя бремя напускной (он это сознавал) беззаботности и дерзости, подобно тому как рыцарь снимает с себя тяжелые доспехи в шатре — там, где его не видит ничей глаз.