Книга Точка отсчета - Михаил Анечкин

– Что случилось?

Как же ему объяснить то, что я вижу и чувствую своим опытом?

– Амеба меняет форму. Она почуяла меня, и мы ее больше не смещаем. Она растягивается.

– Попробовать ее растянуть посильнее?

– У тебя осталось два метра.

– Я смещусь влево. От тебя вправо.

Но там же трамплин. Неужели он забыл? Сказать или нет? Как хочется, чтобы Старшой попытался сместить амебу, ведь не резиновая же она на самом деле. Только если я напомню ему про трамплин, он может и передумать. Но с другой стороны, он же новичок в Зоне, не видит простых вещей, может вляпаться в простую аномалию на ровном месте.

– Старшой, – облизнув сухие губы, просипел я непослушным языком, – там трамплин, осторожнее.

Сергей словно не слышит меня, он старается заинтересовать собой амебу как можно сильнее, даже руки раскинул, словно хочет ее обнять. Аномалия гнется, из-под движущихся границ амебы, мерзко похрустывая, вылетают камешки. Я, кажется, понял, что задумал Старшой.

– Осторожнее, слишком близко. Отойди чуть дальше.

Напарник чуть отодвигается и быстро оглядывается назад, чтобы оценить, сколько места осталось до трамплина. Жду затаив дыхание. Движущийся край амебы задевает лягушку, притаившуюся в траве, и с противным чавканьем та лопается. А если так же и меня? Чувствую, как волосы на голове встают дыбом. Между краем обрыва и амебой появляется тоненькая щелочка, которая постепенно начинает расти. Еще немного, и я протиснусь туда. Для верности я сыплю на амебу песком и понимаю, что пора.

– На счет «один» я нырну вперед, – непослушным голосом предупреждаю Старшого. – Три, два, один.

Спиной слышу грузные прыжки Старшого. Оборачиваюсь затем, чтобы увидеть, как он прыгает вверх и цепляется за толстую ветку, протянувшуюся над трамплином.

– Стой где ты есть. Старшой, не двигайся.

Впрочем, он и сам понимает, что надо делать. Напарник осторожно садится на развилку и смотрит вниз, следя за тем, как амеба медленно, словно разочарованная, принимает прежнюю сферическую форму.

Я сидел, прислоняясь к большому и теплому колесу «Хаммера», и с наслаждением курил. Старшой кивком отказался от сигареты и попросил:

– Покажи хоть, какой он. – И добавил, когда я вытащил артефакт из рюкзачка:

– Красивый. А ведь «солнце» и правда красивое, как я раньше этого не замечал? Впрочем, не сказать, что я его часто видел. Вот он, тускло блестит багровым цветом, отливая сетью едва заметных золотистых прожилок, теплый и чуть шершавый на ощупь.

– Так как, каждый сам за себя?

– Да, но если договорились – значит, стоим друг за друга.

– Так не бывает. Или так, или так.

– Бывает.

– Когда-нибудь, Бритва, тебе придется выбирать. Смотри не ошибись. Похоже, есть еще человек, у которого я в долгу. И он тоже любит капать на мозги.

Алекс Нейл. Морская пехота США, рядовой

Так мы и тронулись, я за рулем, на сиденье сзади Дорн, на пулемете Старшой, а в кузове ребята, вернее, то, что от них осталось. Сзади ехали на своем внедорожнике русские. Дорн после переливания крови ожил, только стал какой-то странный. Молчит, что-то недоброе в себе гоняет. Я уже давно почуял неладное и попросил Старшого оставить нас в машине одних.

– Я вот удивляюсь, Дорн, но эти русские, оказывается, неплохие ребята, как считаешь?

– Это красные-то?

Вот же упертый парень. Мы сейчас с русскими должны держаться друг друга, волей-неволей, но мы с ними братья по оружию. Интересно, у него для наших друзей другие слова существуют, кроме как «красные»?

– А девчонка, санинструктор, молодец, правда?

– Красная.

– Слушай, Дорн, она тебя вообще-то спасла.

– Угу.

– Ты хоть понял, что произошло?

– Лучше, чем ты думаешь. А ты про что, кстати?

– Ну, как она тебя вытянула-то?

– Красная девка?

– Твою мать, Дорн, ты что, других слов не знаешь?

– А зачем они мне?

– О'кей. Ладно. Ты в курсе, что мы с тобой остались двое из всего отделения и хрен знает, увидим ли мы завтрашний, мать его, рассвет?

– Это круто. Вот видишь, я знаю разные слова. Я же получил охренительное образование, разве ты не знаешь?

– Дорн, что с тобой?

– А ты правда хочешь это знать?

И тогда я первый раз в жизни назвал Дорна по имени. Его звали Даглас, Даг, имя, которое дали ему родители при рождении.

– Да, Даг, мать твою, послушай, что я скажу. Я хочу это знать, потому что мы двое американцев на двадцать проклятых миль вокруг. Я чуть с ума не спятил, когда подумал, что ты помрешь, если ты не в курсе. Я, мать твою, чуть не заплакал, когда эта девчонка слила свою кровь, чтобы отдать тебе, хотя она отрубилась, потому что она, мать твою, баба, и я думал, что она кони двинет, только чтобы ты жил, хренов ублюдок, так какого, мать твою, хрена ты мычишь, как корова?

– Я тебя ненавижу, Нейл, чтоб ты сдох.

Я решил, что мне послышалось. Нет, ну что это за бред?

– Даг, ты что такое сейчас сказал? За что ты меня ненавидишь, чувак?

И тут я услышал такое, что в жизни не догадывался.

– Я тебе всегда завидовал, *censored*н ты сын. Твое счастье, что я лежу пластом, как баба, а то бы тебе несдобровать.

И тут Дорна прорвало. Нет, прорвало – это не то слово. Дорна вывернуло наизнанку. Я узнал про него столько, сколько, может быть, не должен один человек знать про другого.

Наверное, самое главное – это его отец. С него все началось. Дорн очень любил своего отца. Я думаю, что его старик любил Дорна еще больше, только Даг об этом не подозревал. Что-то у них не сложилось, отчего Дорн решил доказать миру, а на самом деле отцу, чего он сам по себе стоит, и записался в морскую пехоту. Отец посмеялся над ним, Даг ведь был маменькин сынок, по большому счету, а учебку пройти не каждый мужик сможет. Но Даг прошел. Прошел, потому что не мог представить, как вернется домой, под язвительные комментарии отца. Он плакал после марш-бросков, до крови кусал губы, когда судорогой сводило непривычные к нагрузкам мышцы, но не сдавался. Спасало то, что его отец неплохо научил Дорна стрелять, и Даг всегда сдавал огневую на пять, потому его и не вышибли. Отец Дорна, я вам скажу, реально крутой. Кроме того, что он конгрессмен, он во Вьетнаме в морской пехоте по чесноку оттарабанил лямку от звонка до звонка.

И вот когда Дорн прошел весь ад учебки, стал морпехом, то оказалось, что он единственный из выпуска, к кому не приехали родители. Я представляю, что творилось у парня в душе, ведь даже ко мне мои непутевые пьянь-родаки приперлись на присягу.