Книга Чудовищ нет - Юрий Бурносов

В вагоне Рязанов чрезвычайно устал. Напротив него разместился тщедушный почтовый чиновник с огромным семейством, кое плакало, дралось между собою, гадило, неопрятно кушало, устраивало свалки прямо на полу, а жена чиновника, чахоточная женщина, с мелким убогим лицом и желтыми болезненными волосами, лишь оглядывала происходящее с ужасом и изредка говорила:

— Ах, что же вы, дети? Оставьте! Оставьте! Полно вам шалить! Сейчас позову городового!

И безжалостно шлепала при этом голозадого младенца, который шалил куда менее своих братьев и сестер, но за неподвижностью своей вынужден был за них отдуваться, как это обыкновенно и бывает с увальнями. Рязанову припомнился такой же вот толстоморденький и медлительный гимназический товарищ Мишенька Лебедев, пошедший затем по армейской части и, кажется, уже дошедший до капитана.

— Вот розгою! — напугал детишек мастеровой, ехавший на соседней лавке с кожаным сундучком в охапке. Дети принялись плакать, а мать — утешать их со свойственной всем матерям нелогичностью, как будто и не она звала только что городового. Сам многосемейный чиновник-отец с печалью взирал в окно и не желал обращать ни малейшего внимания на выходки чад, а после и вовсе вышел в тамбур.

Городовой не пришел застращать шалунов, и к станции Рязанов прибыл с жуткой головной болью и полнейшим отвращением к детям самого разного пола и возраста.

Стоянка была недолгой: ударили в колокол, поезд дернулся, адски загрохотал железными сочленениями, паровоз загудел и поволок состав прочь, в лес, где терялась узкая рельсовая тропинка Рязанов же взял саквояж — артельщиков поблизости не наблюдалось, да и откуда им тут быть — и зашагал к станции.

Когда и как добраться к Миклашевским, он еще не решил и не исключал возможности заночевать в городке, каковой, он знал доподлинно, был всего-то в пол-версте к северу. Однако прежде не мешало хоть немного перекусить в станционном буфете. Дело в том, что дорогою Иван Иванович вовсе ничего не кушал — ехал на пустой желудок, дабы избежать забот с естественными отправлениями организма. Рязанов желал думать, что рано или поздно кто-нибудь многоумный построит вагоны с ватерклозетами, но пока таковых в местном поезде, к сожалению, не имелось.

По пути к буфету, подле сваленных кучею старых шпал, от которых отвратно пахло смазкою, сидел старый жид с седыми пейсами, в немыслимом лапсердаке, блестевшем от многолетних напластований жира, что цыганское монисто. Жид торговал мышеловками. Торговлею, впрочем, это язык назвать не поворачивался: старик попросту сидел, понуро глядя на носки своих стоптанных башмаков, и весь вид его, а особенно поникший огромный нос и длинная борода, вызывал несказанную жалость. Оттого, наверное, — а еще и потому, что мышеловки, как ни крути, были сработаны знатно и с выдумкою, — Рязанов купил одну и удалился, про себя сетуя на бездарный перевод денег.

Буфет оказался премерзкий: с вареными куриными яйцами, заветренной семгою, икрою в розеточках и неизменным заливным; рейнвейн оказался черт знает откуда, и один лишь шустовский коньяк внушил Ивану Ивановичу доверие, после чего он заказал рюмочку, взявши в качестве закуски наименее дрянной с виду бутерброд с икрою…

— Недели две тому в окрестностях объявился шалый медведь, который задрал двоих мужиков и корову, — с ажитацией во взоре рассказывал двум не лишенным приятности дамам тщедушный молодой человек; часто откусывая от эклера, он делал страшные глаза и говорил: — Не поверите, головы им поотрывал напрочь!

Дамы ахали и послушно пугались. Рязанов выразил надежду, что медведя непременно застрелят, но молодой человек возразил, заметив со значительностью, что леса здесь преогромные и медведя того еще поди найди.

— Вы, я вижу, здешний; не подскажете ли, милостивый государь, с какой оказией проехать мне нынешним вечером в усадьбу Миклашевских? — спросил случайного знакомца Иван Иванович.

— Не поздно ли? Впрочем, совсем недалеко от вокзала, в той вон стороне, есть постоялый двор, и там я видал мужиков с телегами; что бы вам спросить у них, не в ту ли сторону кто едет? Ежели, конечно, не побрезгуете…

Саженях в ста от вокзала в самом деле обнаружился постоялый двор, наполненный народом. Как понял Рязанов, то были в основном покупатели и продавцы дров, приказчики, приемщики и возчики. Немудрено, что пространство за станцией было сплошь завалено дровами, а на путях стояла вереница дровяных вагонов. Лес, который до сих пор не имел никакой цены, пошел в ход, и на этом помещики — владельцы лесов, среди которых был тот же Афанасий Адамович Миклашевский, изрядно поправили свои дела. Рязанов полагал, что дрова дают хорошую возможность продержаться добрый десяток лет даже тем, кто ведет хозяйство исключительно агрономное; те же, что поблагоразумнее, продав леса, купят билетики и будут жить процентами, убедившись, что не господское совсем дело заниматься сельским хозяйством. Ибо, несмотря на капиталы, приплывшие по железной дороге, хозяйство-то в целом нисколько не улучшилось, потому что одного капитала для того, чтобы хозяйничать, явно недостаточно…

По счастью, оказалось, что один мужик едет в нужную сторону и подвезти барина считает за удачу. Устраиваясь поудобнее на соломе, сверху которой приятно случившийся автомедонт постелил неожиданно чистую ряднину, Рязанов спросил, не боится ли тот часом медведя.

— Эфтого ведмедя бояться нам ни к чему, — сказал мужик и поправил рядом с собою в сене топор. — Опять же, барин, еще надо поглядеть, есть тот ведмедь или вовсе нету. Мало ли что брешут.

«А что, коли мужик меня сейчас топором по голове, оберет, разденет, а потом за ногу да в кусты? — подумал вдруг Рязанов. — И верно… Барин приезжий, хватятся когда еще… Ах нет, меня же видали многие на станции, и молодой человек, что рассказывал про медведя, вспомнит, случись что, и меня, и мужика…»

В специально нашитом кармане под полою у Ивана Ивановича помещался револьвер, подаренный по случаю шефом жандармов Александром Романовичем Дрентельном. Дрентельн встречался с Рязановым в Летнем саду и неожиданно преподнес тому подарок — английский револьвер, весьма изящный и маловесомый, сказав при этом:

— Вот, Иван Иванович, Томилин (Рязанов и не ведал, кто таков этот Томилин) привез мне из Лондона два, а на что мне два? Возьмите один, авось пригодится — супротив разной нигилятины.

Последнее слово Александр Романович произнес с улыбкою.

— Модель незнакомая, — признался Рязанов.

— Трэнтера изделие. Калибр хорош, Иван Иванович: английский трехсот двадцатый, — сказал Дрентельн. — Если бы в Федор Федорыча, не приведи бог, из такого стреляли, был бы он уже на небеси.

— Тьфу-тьфу, — поплевал Рязанов.

Засулич в самом деле стреляла в Трепова из обыкновенного «бульдога», каковым, известно, лишь собак пугать. Хотя потом писали, что «из револьвера, заряженного пулями большого калибра». Стреляла в упор, с расстояния полушага.

И надо ж тому было случиться, что спустя всего лишь час с небольшим в шефа жандармов стрелял молодой Мирский, нагнав на лошади его карету. По счастью, первая пуля разбила окна и прошла сквозь весь салон, не задев Александра Романовича, а вторая застряла в барабане, посему Мирскому оставалось лишь ускакать и скрыться. Все бы ничего, но в карете вместе с Дрентельном должен был сидеть тогда именно Рязанов, и слава богу, что его задержали непредвиденные обстоятельства. Таким образом, ни Рязанов, ни Дрентельн не разделили горькой судьбы барона Гейкинга, Никонова или заколотого кинжалом генерал-адъютанта Мезенцова, и одному Господу было ведомо, для чего сохранила их судьба, точно так же как сохранила она государя императора, в коего год спустя безуспешно стрелял Соловьев. Это было уже третье чудесное спасение государя, и ничего удивительного — все знали о предсказании гадалки, что русский царь падет лишь после восьмого посягновения.