Книга Парижская жена - Пола Маклейн

Он отложил книгу и покачал головой.

— «Единственный тревожный цвет» — это хорошо, но остальное проходит мимо меня.

— Это интересно, — сказала я.

— Да. Но что это значит?

— Не знаю. Может, ничего.

— Может быть, — согласился он и вернулся к Тургеневу.

Стоял апрель; это была наша первая весна в Париже, шел нежный, теплый дождь. Со времени приезда Эрнест вносил свой вклад в наши скромные сбережения тем, что писал статьи в «Торонто стар». Однажды он получил уведомление от своего шефа Джона Боуна: редакция заинтересована, чтобы он представлял газету на международной экономической конференции в Генуе. Ему будут платить семьдесят пять долларов в неделю, не считая расходов по командировке. На жен эти условия не распространялись. Я оставалась в Париже — наше первое расставание за семь месяцев супружества.

— Не печалься, Кошка, — сказал он, упаковывая свою ненаглядную «Корону». — Ты не успеешь заметить моего отсутствия.

Первые несколько дней я наслаждалась одиночеством. Метафорически выражаясь, Эрнест занимал много места. Он поглощал все пространство в квартире, притягивал как магнитом к себе мужчин и женщин, детей и собак. Впервые за много месяцев я просыпалась в тишине, прислушивалась к своим мыслям и следовала своим желаниям. Но вскоре все изменилось: когда эйфория от одиночества утихла, я стала так остро чувствовать отсутствие Эрнеста, что, казалось, оно бродит за мной по квартире. Оно было рядом и за завтраком, и во время сна. Пряталось в шторах спальни, куда звуки аккордеона проникали, словно их рождали кузнечные мехи.

Эрнест предложил мне захаживать в книжную лавку Сильвии на чай; один раз я так и сделала, но не могла отделаться от мысли, что она беседует со мной только из вежливости. Ей нравились писатели и художники, я же не была ни тем ни другим. Я обедала у Гертруды и Алисы, и хотя они действительно стали нашими настоящими друзьями, я тосковала по Эрнесту. С ним мне было лучше всего. Меня приводила в замешательство такая зависимость. Я принимала все приглашения, стараясь как можно меньше находиться дома и тем самым побороть депрессию. Я слонялась по Лувру, заходила в кафе. По многу часов репетировала пьесу Гайдна, чтобы сыграть Эрнесту, когда он вернется. Я думала, музицирование поднимет мне настроение, но на самом деле оно только напомнило тяжелые времена в Сент-Луисе, когда я была одинока и отрезана от мира.

Эрнест отсутствовал три недели, и к концу этого времени я с таким трудом засыпала в нашей кровати, что часто посреди ночи перебиралась в кресло и, закутавшись в одеяла, пыталась отдохнуть там. Ничто не приносило радости, разве что прогулки на остров Сен-Луи — в парк, который я успела полюбить. Деревья уже цвели, и в воздухе стоял густой аромат каштанов. Еще мне нравилось разглядывать дома, окружавшие парк, и гадать, что за люди живут там, какие у них семьи и как проходит в этих семьях сегодняшний день — в любви или раздоре, счастливы ли они и считают ли счастье надежным. Я оставалась в парке, сколько было возможно, а затем шла домой под солнечными лучами, не ощущая никакой радости.

Когда в мае Эрнест наконец вернулся, я обняла его крепко-крепко, и глаза мои наполнились слезами радости.

— Что с тобой? Ты скучала по мне, Кошка?

— Очень.

— Хорошо. Люблю, когда по мне скучают.

Я кивнула, уткнувшись ему в плечо, но во мне поселилось сомнение — хорошо ли, что я так ему доверяю. Он восхищается моей силой и гибкостью и рассчитывает на них; более того, мне самой нравится ощущать себя сильной, и то, что в его отсутствие моя сила пропадает, рождает чувство дискомфорта. Неужели теперь мое счастье полностью зависит от него и я могу чувствовать себя собой только рядом с ним? Я не могла ответить на этот вопрос. Все, что я могла, — это медленно его раздевать под меланхолическую мелодию аккордеона, доносившуюся снизу.

После приезда Эрнеста мы получили от «Торонто стар» больше двухсот долларов, они жгли руки, и Эрнест решил истратить их на путешествие в Швейцарию. Он пребывал тогда в отличном настроении. Скофилд Тейер из «Дайал» недавно вернул с резко отрицательным отзывом стихотворения, рекомендованные ему Паундом, но Эрнест недолго огорчался: он завязал много новых знакомств в Генуе — с корреспондентами, работавшими с ним в команде: Максом Истменом, американским редактором, который хотел, чтобы Эрнест прислал ему свои очерки, и Линкольном Стеффенсом, известным разоблачителем злоупотреблений должностных лиц, смелость которого приводила Эрнеста в восторг. Стеффенс недавно ездил в Советский Союз и вернулся оттуда восторженным поклонником коммунизма, о чем рассказывал журналистам и всем, кто хотел его слушать: «Я побывал в будущем, и оно работает эффективно». Эрнест был приятно удивлен, что Стеффенс обратил на него внимание; и, обретя уверенность от новых знакомств и целей, отослал пятнадцать стихотворений Гарриет Монро в «Поэтри».

— А почему нет? — сказал он. — Дверь могут не открыть, если в нее не барабанить как следует.

— У тебя все получится, — заверила я его. — И чувствую — очень скоро.

— Возможно, — согласился он. — Если не сглазим разговорами.

Мы купили билеты третьего класса до Монтре, оттуда проехали на электричке прямо по горному склону к Шамби, нависшему над Женевским озером. Наше шале было просторным и обставлено грубо сколоченной мебелью, от горного воздуха кружилась голова. Мы часами бродили по заросшим горным тропам и возвращались к обеду, состоявшему из тушеной цветной капусты, ростбифа и черники в густых сливках. Вечерами мы читали у огня и пили подогретое вино с лимоном и приправами с запахом дыма. Спали сколько хотели, два раза в день занимались любовью, читали, писали письма и играли в карты.

— Ты сильная и крепкая, как горная коза, — сказал Эрнест, когда мы однажды бродили по лесу. — Самая прекрасная из коз.

Любая его похвала была мне в радость, но я все еще не отошла от одиноких недель в Париже. Я со страхом думала о них и о том, что значит быть действительно сильной по моим меркам — не просто крепкой и загорелой от солнца, не просто гибкой и уступчивой.

Прошла неделя, и к нам присоединился Чинк Дорман-Смит, фронтовой товарищ Эрнеста. Познакомились они в Шио, на итальянском фронте, еще до ранения Эрнеста. Чинк — ирландец, такой же рослый, как Эрнест, но более светловолосый, румяный, с рыжеватыми усами. Он мне сразу понравился. Его манеры больше подходили человеку, проводящему время на корте, чем профессиональному солдату. Каждое утро он выходил к завтраку и, весело мурлыча себе под нос, называл меня миссис Поплтуейт. Эрнест любил Чинка как брата и бесконечно уважал. У него не было повода для конкуренции с ним, как с большинством писателей или журналистов, потому их общение на протяжении всего времени было легким. А в долину Роны пришли лучшие дни: повсюду на лужайках и даже в расщелинах скал цвели нарциссы. Я впервые увидела, как цветок пробивается сквозь толщу льда и расцветает. Это приводило меня в восхищение, я хотела обрести такое же упорство.

Каждый день мы уходили в горы в поисках хороших гостиниц и мест для рыбной ловли. За неимением северного Мичигана, Эрнест полюбил удить в речушке Стокалпер неподалеку от впадения Роны в Женевское озеро. Он проводил там часы, наслаждаясь ловлей форели, а мы с Чинком в это время валялись на траве — читали или болтали.