Книга Расщелина - Дорис Лессинг

Я полагал, что ей вообще не следовало бы присутствовать на той свадьбе, особенно учитывая, что новобрачный прислал за ней столь изящную повозку. Конечно же, Юлия затмит всех женщин на предстоящем торжестве. Я шагнул к ней, обнял ее обеими руками и прошептал в ухо, едва высовывающееся из-под какого-то монструозного продукта искусства римских парикмахеров:

— Будь осторожнее, моя маленькая куропатка.

Лидия услышала эти слова. Не думаю, что наши дети хоть раз видели проявления нежности между родителями. Юлия, бдительно оберегая прическу, несколько размякла в моих объятиях (должен заметить, скорее как дочь, чем как жена) и прошептала в ответ:

— Спасибо, дорогой, спасибо.

Глаза Лидии вдруг сверкнули ревностью, древним чувством, ревностью к матери. Она даже невольно вытянула руку, чтобы оттолкнуть мать от меня, но тут же опустила ее. Глядел на нас и Тит. Если бы мы остались наедине, я продолжил бы таким образом: «Общеизвестно, Юлия, что новая жена всегда мстит своей предшественнице и часто даже пытается ее убить». Но я видел, что Юлия и так призадумалась. Она высвободилась из моих объятий, расправила локоны.

(Замечу мимоходом, что молодая жена Децимуса, Лавония, умерла в родах следующей весной.)

По розовым щекам Юлии покатились слезы, она вернулась в повозку, а Лидия, чувствуя, что еще не полностью себя проявила, подошла, чтобы обнять меня. Это объятие вовсе не было лицемерным, мы всегда с ней дружили, с моей крошкой Лидией. Но крошки Лидии уже не было на свете. Объятия мне раскрыла молодая, красивая женщина, на мгновение вспомнившая, что была когда-то ребенком. После этого, ощущая себя уже намного повзрослевшей, как бы уже подростком, она направилась к брату, глядя на него дружески, без всякого кокетства или притворства. Но Тит отвернулся. Оскорбленная Лидия вскинула голову и готова была вспылить, однако справилась с собой и тоже нырнула в повозку, повлекшую двух женщин к соседскому поместью. Расстояние до него не слишком велико, и, по-моему, его приятней покрыть пешком, не отбивая бока на ухабах.

Я глядел вслед повозке, глядел в чудесное летнее небо, в котором носились всевозможные птицы, от всегда далеких орлов до воробьев, возбужденно чирикавших в придорожных кустах.

Тит в сторону женщин даже не повернулся. Он прыгнул раз, другой — и понесся в направлении обожженных солнцем полей. Таким я и запомнил это лето. Бегущий парень — в полете, в движении, сам по себе или в компании детей пастухов и домашних рабов. Они вместе проводили время в играх, но то, что я наблюдал, не было игрой.

Домашние рабыни, знавшие Тита всю его жизнь, испытывали к мальчику материнские чувства. Они видели сцену у повозки. Они прекрасно поняли ее значение. Рабы и слуги видят и понимают намного больше, чем нам кажется. Они старались возместить то, чего Тит лишился из-за поведения своей матери. Но парень не нуждался в ласке. Он взбирался на крутые уступы к орлиным гнездам, бегал наперегонки с другими ребятами, карабкался на верхушки высоких деревьев — у меня аж сердце замирало, когда я это видел. Он упражнялся и соревновался в акробатике, крутил сальто. Казалось, Тит хочет убежать от чего-то, возможно, от самого себя. Мне вспомнилось, как слуги, которых послали однажды на болото, вернулись в туче комаров. Они прыгали, шлепали себя по головам и рукам, пытаясь спастись от надоедливой кровососущей дряни. Можно было подумать, что Тит старался вырваться из невидимого облака чего-то похожего.

Тит сильно повзрослел за то лето, превратился из ребенка в сильного юношу, даже в мужчину. Сестру он видеть не желал, а когда прибыла Юлия, желая повидаться с сыном, его просто не оказалось дома.

Вспомнилось мне тогда мое собственное детство. Я был одним из трех братьев, и еще у нас была маленькая сестричка, поскребыш. Мы, мальчики, забавлялись с сестрой, баловали ее, развлекали, но, заводя свои игры, тотчас о ней забывали. В то лето я увидел, как трудно брату быть младше любимой сестры.

Я пытался быть всегда доступным сыну, стремился ненавязчиво продемонстрировать свои чувства к нему. Так же поступали домашние женщины, рабы и прислуга. Парень он вежливый, добросердечный, никогда никого не отталкивал, но старался избегать общества взрослых, стремился куда-то прочь.

Однажды вечером я набрал букетик цветов и направился к нашей статуе Артемиды в роще, на пересечении троп. Я заметил, что Тит шагает за мной, очевидно, заинтересовавшись моими намерениями. Я махнул сыну рукой, улыбнулся. Он кивнул в ответ, но ближе не подошел. Больше я не оглядывался, но слышал его шаги на твердой пересохшей земле. Когда я был пацаном, мне больше нравилась Диана, задиристая девчонка. Я воспринимал ее как товарку по играм, хорошо меня понимавшую. Я оставлял ей небольшие подарочки, и мы с нею прекрасно ладили. Впоследствии она уже казалась мне слишком молодой и несолидной, и я полюбил Артемиду. Дойдя до статуи, я нагнулся, положил цветы к ногам богини, надеясь, что Тит меня видит и правильно понимает. Не мог же я сказать ему: твои мать и сестра — не единственные женщины на свете.

Он подошел ко мне, глядя на прекрасную Артемиду. Я хотел, чтобы сын понял, что, как бы ни складывалась жизнь, всегда есть какие-то непреходящие ценности, на которые и следует ориентироваться. Улыбающаяся доброжелательная Артемида — она здесь на века. Невозможно вообразить, что она куда-то отлучилась. Я никогда не питал особенно теплых чувств к Юноне, Минерве, Гере, они мне как-то чужды. Эти богини, разумеется, тоже пребудут на своем месте в небесах. Но Артемида близка мне так же, как мать, как моя бедная первая жена. Так что помни, Тит: здесь она, и всегда тут пребудет, и статуя ее здесь, улыбается, всегда, всегда…

* * *

Жизнь на реке со временем изменилась. Появились лодки, выдолбленные из древесных стволов и сплетенные из связок камыша. У реки устраивались праздники, на которые приходили все женщины из пещер. Все плясали, объедались. Такого рода празднества, как бы утверждавшие: «Мы всегда так жили!» — немыслимы были в ранние времена. Люди пировали, костры горели, на них жарилось мясо убитых в лесу животных. Проходили годы, века.

Молодежь, как мужского, так и женского пола, встречалась у скалы Убиения, о былом назначении которой все давно забыли. Здесь устраивались гонки, соревнования, борьба, акробатические игры. Конечно, невозможно представить себе мягкую, жирную, ленивую женщину прошлых веков соревнующейся в борьбе или беге. Следует предположить, что и сложение, строение людей изменилось, тела девушек стали более гибкими и упругими.

Ах, как давно это было…

Мальчики, едва ходить научившись, бредили жизнью на реке. Это не были современные избалованные дети, за которыми повсюду следуют рабы, малыши, которые передвигают по игрушечному полю боя игрушечных легионеров, проявляя игрушечную храбрость под снисходительные улыбки взрослых. С раннего младенчества они знали, что судьба их — за горой. Они не слышали запрещений Мэйры и ее последовательниц. Что проку в запрещениях? Бесстрашные младенцы, едва выучившись ходить, удирали в долину, и женщины могли ругаться сколько вздумается.

В долине всегда жилось веселей. По нашему суждению, число мужчин и женщин сравнялось. Мальчики рождались по потребности и с регулярностью, причин коей никто не понимал. А можем ли мы сказать, что они понимали и чего не понимали? Что вообще означает «понимать»? Одно дело — сказать: «Мы знаем, что если щелки приходят к нам и мы играем в наши игры, то потом получаются детки». И мы не думаем, что таким образом выражались мысли женщин. Они должны были знать, что без «игр», в которые они играли с мужчинами, детей не получится. Во время большого ветра, когда царил Шум, было не до игр, и женщины заметили, что дети не вызревали в их животах. Говорили ли они «девять месяцев» или что-либо в этом роде? Нам это неизвестно. Но они знали, что после спаривания проходит какой-то срок и затем появляется ребенок, мальчик или девочка.