Книга Шанс? Параллельный переход - Василий Кононюк

Пока это все варилось, взял косу, отъехав подальше от села на луг, где в этом году не появлялся косарь, накосил и аккуратно сложил, не путая верха и низа, растущую там траву. Связав это в два больших снопа, поехал к дядьке Николаю, которого рекомендовали как любителя вязать сети.

Этот оказался патологически жадным и любителем поторговаться. Мы с ним долго спорили, сколько стоит кусок мелкой рыболовной сетки полтора на два метра, пока у меня не кончилось терпение. Забрал сетку и положил ему на стол пять больших медных монет, что было, по моему мнению, в два раза больше, чем она стоит. Поскольку он выражал несогласие с таким решением, посоветовал пойти пожаловаться атаману — он, дескать, добавит, правда, не исключено, что догонит и добавит еще. Пообещав ему больше никогда ничего у него не покупать, погнал домой раскрашивать халат.

Усадив женщин вязать пучки травы к сетке на манер, как кроют хату соломой, сам растянул халат во дворе, между четырьмя колышками. Обмотав концы трех палок тряпками, вынес во двор горшки с красками и велел Богдану вылезать и рисовать, так, чтобы было похоже на поле, виднеющееся вдали под лесом. Почему-то был уверен, что у него получится лучше, да и мальцу радость, а сам нырнул в темную глубину, так напоминающую забвение.

Нужно было приготовиться к весьма тяжелому событию — похоронам Оттара, которые должны были вот-вот начаться и о которых всех должны были известить колокольным звоном. И тут возникает классическая ситуация, которая поразительно часто встречается в жизни: что ни делай, будет плохо. Не пойти нельзя: односельчанина хоронят, все село будет от мала до велика, не придешь — считай, нанес оскорбление всем, поставил себя вне коллектива. После такого ты в селе чужак — годы пройдут, из шкуры лезть будешь, а этого тебе не забудут.

Пойдешь — так ведь ты убил. Будь ты тысячу раз прав — ты виноват, потому что на твоих руках кровь, и надо терпеть и кривые взгляды, и несправедливые упреки, и еще бог знает что. И уйти нельзя: утром, когда отпрашивался у атамана снаряжение готовить к походу, специально закинул — мол, можно мне будет прийти отдать честь покойнику и быстро убраться? Иллар хмуро заметил, что это мое дело, за руки никто держать не будет, но так уж повелось с деда-прадеда, что со сходок казацких первым уходит атаман, и он мне настоятельно советует думать головой, прежде чем задавать дурные вопросы.

При первых же ударах колокола Богдан бесцеремонно выдернул меня на поверхность, чувствуя на себе три пары обеспокоенных глаз. Рассматривая разрисованный халат, бросил импровизированную кисточку, которая была в моей руке, в свободный горшок.

— Пусть сохнет пока, после похорон нужно будет еще раз помалевать, а то бледным станет. Пойду я, мать, мне еще подарок для сына его взять нужно.

— Может, не надо тебе туда ходить, сынок, без тебя похоронят?

— Мне не от кого прятаться, мать, нет на мне вины: сказал бы Оттар правду, покаялся — был бы жив, сам он себя убил.

— Так-то оно так, сынок, только людям рот не заткнешь, а у Насти так он никогда не закрывается. Как бы беды не случилось.

— Собака брешет — ветер уносит, от того беды не будет. Ты только не лезь: если что, сам справлюсь, не маленький. Все, пора мне, у Оттара свидимся.

— Когда ты маленький был, все Бога просила, чтобы ты мужем стал, а теперь не знаю — может, не надо было просить.

Слушая уже за воротами сетования матери, ничего не говоря, побежал к Илларову подворью. Да и что тут скажешь: мать сердцем чувствует, что с сыном что-то не так, а что — понять не может. Да и слава Богу, что не может.

У Оттара рос сын — пятилетний Петр, который остался без отца и отцовской сабли. Чтобы не рос казачонок без сабли, решил подарить ему Ахметову саблю взамен отцовской. На похороны, как и на свадьбу, с пустыми руками не ходят, а за такой подарок никто не осудит.

Когда дошел до Оттарова подворья, к дому со всех сторон стягивался народ. Те, кто пришел, проталкивались в горницу, где на столе лежало тело Оттара, над которым причитала Настя. В углу дьяк разжигал кадило, а батюшка, раскрыв Библию, готовился к началу церемонии. Люди молча клали на стол кто что принес, бабы оставались в комнате, мужики с детьми выходили на улицу. Положив саблю в дорогих ножнах на стол, я вышел на улицу и стал в стороне, не желая с кем-либо общаться, да и не о чем было говорить. Двери были открыты настежь, все молча ожидали начала церемонии. Дальше все покатилось по знакомой колее, которая мало чем отличалась от мне известной, единственное существенное отличие — многие присутствующие знали почти все слова на память и дружно подпевали батюшке с дьяком.

Наконец тело вынесли и понесли к церкви, рядом с которой располагалось сельское кладбище. За телом из хаты начали выходить все, кто там был, и выстраиваться в процессию. Настя, дождавшись, когда все вышли во двор, резво бросилась ко мне с криком:

— Убивец, убивец пришел! — явно намереваясь вцепиться мне в глаза. Не доходя пары шагов, она попыталась плюнуть мне в лицо и с удвоенной скоростью кинулась на меня.

Сделав шаг вправо и ухвативши ее правой рукой чуть повыше локтя, сильно сжал и, рывком развернув ее к себе левым боком, свистящим от ярости голосом зашептал ей в ухо:

— Подожди немного, сука, я приведу к тебе девок православных, которых муж твой татарам продал, они расскажут тебе, как их голыми разглядывали и щупали, как скот на ярмарке. Как их грязными пальцами проверяли, девы ли они… А потом скажу им, что ты жена того, кто их умыкнул, и буду смотреть, как они тебя и твоих детей на части рвать будут. Ты что, стерва, думала, что ты так и будешь на чужом горе мягко спать и сытно жрать и никто вас к ответу не призовет? — По мере того как я говорил, выражение праведного гнева на ее лице заменил откровенный страх, глаза ее заметались в поисках поддержки, но окружающие откровенно радовались бесплатному представлению и не спешили нас разнимать.

— Отпусти бабу, Богдан, — раздался голос атамана, решившего, что пора навести порядок. — Смотри, аж побелела вся. Не бойся, Настя, никто тебя в обиду не даст, пока я здесь атаман. Богдан — джура у меня, а не я у него. Не знаю, что он тебе там наговорил, но никто тебе ничего не сделает, живи спокойно, только рта не открывай и на казаков не бросайся, а то получишь нагаек — не посмотрю, что ты вдова. Продолжай, отец Василий.

От такой поддержки Настя сникла окончательно и, горько рыдая, пошла вслед за гробом, который уже выносили со двора. Демьян прожигал меня ненавидящим взглядом, его лицо было искажено гневом, казалось, что еще чуть-чуть — и он бросится на меня. Дружески улыбаясь ему, я смешался с казаками, выходящими из двора. «Вот с кем не хочется вражды, так это с этим юношей. Но тут от меня мало что зависит — как говорит народная мудрость, ночная кукушка дневную всегда перекукует. А Настя, с ее ядерным темпераментом, та не успокоится, для таких людей вся жизнь — борьба. Покойник тот ее успокаивать умел, но Демьяну слабо: будет ей в рот заглядывать, что бы она ни говорила. Хлебну еще беды с этой парой, чует мое сердце».

Пока мужики закапывали Оттара и насыпали над его могилой рукотворный холм, женщины расставили в подворье Оттара столы, лавки и накрыли заранее наготовленными кушаньями. Выкатили бочку пива, бочонок вина, и начались поминки, где даже вдова и родичи перестали горевать, И все провожали Оттара, вспоминали совместные походы и просили Бога принять его душу и простить ему все прегрешения. И не осталось правых и виноватых, каждый из нас двоих был прав и не прав по-своему. Засиживаться не стали: завтра в поход, каждому было о чем позаботиться. Как бочонки опустели, атаман от имени всех откланялся, пообещав, что соберемся на сороковины, официально уполномочил Демьяна помогать, где мужская рука нужна, вдове по хозяйству.