Книга Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью - Янис Кууне

– А вот и да, – как и ожидалось, верзила не понял шутки и вцепился в братину, как дитятя в мамкину сиську.

– А вот и нет, – балагурил Волькша: – Не ты здесь хозяин, чтобы доли раздавать.

– Что венеды не поделили? – спросила их Кайя. Ни дать ни взять старшая сестра собралась рядить двух братишек.

Окажись на месте Кайи любая другая девчонка, ох, и наслушалась бы она от Рыжего Люта про то место, что ей принадлежит по рождению, и каковое ей надлежит знать назубок, пока эти самые зубы еще торчат в ее «поганом рту». Но услыхав замечание хозяйки дома на дереве, Олькша лишь натянуто улыбнулся и подвинул братину обратно на середку стола.

– Вкусно. Велле. Очень любить, – пробасил он.

– Ну, так я еще налью, – предложила Кайя.

– Да. Очень любить, – обрадовался Олькша.

Те немногие карельские слова, которые он умудрялся вспомнить, верзила произносил с каким-то особым смаком и даже почти с гордостью.

– А может не надо? – усомнился Волькша: – А то для мяса в пузе места не останется.

– Останется! Еще как останется, – успокоила его Кайя: – овсяным киселем насытиться можно, наесться – нельзя.

Сказать по-правде, парни не поняли, как такое возможно, пока не испытали это на себе.

Они выхлебали на двоих полторы огромные братины велле. Животы их наполнились сладким счастьем людей, впроголодь переживших тяжкий день и наконец-то вкусивших от пуза. В пору было вставать из-за стола. Но когда Кайя поставила перед ними горшок, источавший запах кабанины, парни ни мало не сумляши опустошили и его.

Странные дела творились за ужином. Волькша уж начал думать, что это ему все мерещится. Оно и понятно – досталось им с Олькшей за этот день. А может в хваленый велле кроме черники и морошки еще какая гулящая ягода попала? Но только не узнавал Волькша своего приятеля. Ну, хоть умри, не узнавал. Чтобы Рыжий Лют, гроза всего южного Приладожья, задира, срамник и подглядчик за девками на купальне, так чинился, так лыбился и хлопал глазами! Да это же уму не постижимо!!!

Впрочем, за вечеряльным столом Кайя тоже перестала походить на Давну, деву-охотницу. Уж и не понятно, то ли от возни у очага, то ли по какой другой причине щеки ее раскраснелись, точно два наливных яблочка. Она не впопад теребила косы цвета весеннего одуванчика: то закидывала их за спину, то опять расправляла на своей высокой груди.

Волькша умирал со смеха, слушая их разговоры на причудливой смеси карельских и венедских слов.

– Моя kajra Roope умный, как Перркеле, – хвастался Олькша, не придавая значения тому, что Роопе на самом деле был собакой Хорса, а к младшему хозяину относился с прохладцей, чтобы не сказать с пренебрежением.

– Роопе – твоя собака?! – восхищалась Кайя: – Тот самый пес, который в одиночку загрыз медведя?

Только ехидный взгляд Волькши не дал Рыжему Люту превратить пусть и знаменитого среди охотников, но все же не слишком большого пса, чуть ли ни в Семаргла.[134]

– Не-е-ей, Роопе – карельская собака. Нет на медведь. На белка, куница, – потупился хвастун.

– Да, точно, самая умная собака на три дня ходьбы вокруг, – ни чуть не смутилась девушка.

– Ано – да, – расплылся в улыбке верзила. В этот миг Волькше показалось, что у его приятеля маслом намазано не только лицо, но и непослушные рыжие кудри, уж так он лоснился от гордости: – Роопе нет один белка брать. Лиса из земля брать. Барсук – да.

В это время в дальнем углу дома кто-то завозился.

– Таппи! Таппи, иди сюда, моя девочка, – позвала Кайя.

Парни застыли с разинутыми ртами: из темноты, озираясь на свет и недовольно фырча спросонья, вышла… барсучиха. Она подошла и села возле ног девушки.

– Таппи, толстушка моя, как твои малыши? – сюсюкала Кайя, беря барсучиху на руки: – Ой, сколько у тебя молока. Ты мне даже руки испачкала. Ну, на, поешь. Вот умница. Красавица.

Видение Давны-девы опять вернулось к Волькше. Видимо Хорс и впрямь был хорошим человеком, раз Мокошь дважды посылала Кайю навстречу незадачливым искателям барсучьего молока. Ведь не бывает же таких совпадений на пустом месте. Мало того, что попали они в дом к олони, о которой даже сами карелы мало что ведали, так еще и жила в сём дому недавно ощенившаяся барсучиха взамен кошки.

На Олькшу было смешно смотреть. Мысли о причудах Мокоши вне всякого сомнения ворочались и в его твердолобой башке, вот только отражались они на его губастой морде самым нелепым образом: он заулыбался еще глупее и еще чаще захлопал рыжими ресницами.

– Что? Что вы так смотрите? – обеспокоилась Кайя, заметив перемены в лицах своих гостей.

Олькша молчал, начисто позабыв все карельские слова.

– Годинович, помогай, – взмолился он, наконец.

Упоминание имени Годины, самого сноровистого толмача в землях Ильменьских словен, на мгновение наполнило Волькшу гордостью. Вот и его, сына Годинова, тоже призвали пособничать в сложных переговорах. А просто ли будет упросить Кайю поступиться своей любимицей, пусть даже и на один день? О, Радомысл, вразуми и направь, ведь как ни старался Волкан, а не мог он еще похвастать тем, что обошел отца своего знанием языков. И уж точно сумьский, водьский да карельский не были самыми простыми для Волькши наречиями. Вот, кабы, латвинский, свейский или норманнский…

К сложному разговору Годинович, подражая отцу во всем вплоть до хитроватого прищура, приступил степенно. Со стороны казалось, что он просто тщательно взвешивает слова, а не вспоминает их лихорадочно, как это было на самом деле. Для начала он рассказал о том, какой хороший человек – отец Олькши, Хорс. И уж так он его расписал, что в пору было подумать: а не сватает ли он Кайю за Хорса. Своим чередом описал переговорщик ту лихоманку, что одолела могучего ягна. О том, через чью вину она к нему пришла, Волькша упоминать не стал. Дальше зашла речь о Ладе-волхове.

Стоило Годиновичу упомянуть Ладонинскую ворожею, как Кайя просветлела лицом:

– Синеглазая Лайда – великая шаманка, самая великая шаманка из всех, которые когда-либо жили вокруг Лаатоккаярви[135]– с жаром сказала она и уже собралась поведать, при каких обстоятельствах в ней поселилась эта уверенность.

Будь Волькша один, он бы с превеликим удовольствием выслушал рассказ девушки. Но Рыжий Лют, который из десяти карельских слов понимал одно, засопел как недовольный еж. Дескать, если у бабы язык развяжется, его сам леший его не усмирит. И пришлось Годиновичу невежей прикидываться и беседу в нужную колею возвращать.

– Так вот, – встрял Волькша поперек Кайиного рассказа: – чтобы Хорса от Мораны спасти, послала нас Лада-волхова в барсучий город.