Книга Додо - Сильви Гранотье

– Никогда не слышал о женщине, которая платит, чтобы избавиться от парня, – проворчал обладатель дурного характера.

– Потому что вы никогда не были женщиной, которую бьют, – с достоинством возразила я.

– А вы знаете, – вступил слащавый, – это же смягчающее обстоятельство. Значит, он бил вас?

– Совершенно согласна, можете себе представить. Если бы я его убила, то никаких угрызений не испытывала бы. Но я его не убивала.

– Ну а с чего вы тогда сами во всем признались?

– Сама, лейтенант? Вы шутите. Вы вырвали из меня это признание.

На этот раз понадобилось вмешательство троих коллег, чтобы помешать самому нервному объяснить мне истинный смысл глагола «вырвать».

Я добавила с непоколебимой уверенностью:

– И я сообщу об этом моему адвокату, как только его увижу.

Остальные легавые обменялись серией загадочных взглядов и вышли из комнаты в свинцовом молчании. Я испытала мгновение истинного счастья. Признанием я облегчила свою совесть. А теперь еще и уверилась, что Хуго сдержал слово и не предал меня. Я чувствовала себя воистину неуязвимой.

Это ощущение только усилилось, когда я узнала, что он нашел мне именитого адвоката. Небольшая проблема заключалась в том, что Хуго должен был официально оставаться в стороне от этого дела. Любой непосредственный контакт между нами был невозможен. Второй проблемой, которая на тот момент занимала меня меньше всего, было то, что адвокат стоил так же дорого, как его репутация. К счастью, я заранее выдала доверенность Хуго. Теперь я могла ни о чем не заботиться.

Эта история об убийстве без трупа, мое решительное и долгое молчание, мое сопротивление на всех допросах, последовавших за моим признанием, – все это стало лакомым кусочком для прессы.

Мой адвокат подробно остановился на моих признаниях, долго рассказывал о наших отношениях с Полем, основанных на моем рабском подчинении, о наших частых ссорах, о пресловутом чеке, который был предъявлен к оплате, но вовсе не Полем, – загадка, еще больше запутавшая дело, – и после весьма уклончивых показаний экспертов меня признали невменяемой и отправили в психиатрическую лечебницу.

Во время нашей последней встречи мой защитник объяснил, что я легко отделалась и что он в лепешку расшибся, лишь бы не впутывать Хуго, который был готов на любые безумства ради меня.

– Любовь, что поделаешь… – вздохнул он. С повлажневшими глазами он заявил в заключение, что Хуго считает себя злым духом моей жизни и предпочитает сжечь между нами все мосты, что в лечебнице мне предстоит долгий путь к самой себе и я выйду более сильной и подготовленной к счастью. Хуго в последний раз жертвует собой, но поскольку он сам давно уже отказался от счастья, то не считает себя достойным даже моей благодарности.

Так я попала в лечебницу Святой Анны, в достаточно депрессивном состоянии, чтобы оправдать мою госпитализацию. Именно там произошел мой разрыв с самой собой. Я внушала себе отвращение – вся, всем своим существом. Бесповоротно угробленная менее чем за тридцать лет жизнь делала нелепой саму мысль о ее продолжении. Меня глушили разными лекарствами, а я требовала все более разрушительных доз. Раз в неделю со мной встречался психолог и просил рассказать мои сны, о которых у меня не оставалось ни малейшего воспоминания, поскольку я пребывала в постоянном отупении.

В редкие моменты просветления я пыталась придумать, как покончить с собой. Ив один прекрасный день придумала.

Прежде всего нужно было изобрести способ, как не принимать лекарств, которыми меня пичкали, потому что для выполнения моего плана требовался минимум энергии. Я стала во всем и повсюду демонстрировать такие покорность и приветливость, что полностью растворилась в массе послушных психов, а давалось мне это тем более легко, что уверенность в скором уходе усыпляла любые бунтарские порывы. Вскоре я уже могла передвигаться без присмотра и сумела сплести надежную веревку из разодранных простыней.

И однажды в обеденный час я залезла на стул, сделала скользящую петлю, закрепив ее на балке, с которой облупился гипс, продела в эту петлю голову, отбросила стул и в следующее мгновение почувствовала, что снизу меня поддерживает какая-то влажная и мягкая груда. Я попыталась отлепиться от нее, дернулась вправо, влево, лягнула ногой. Груда сопротивлялась до того момента, когда прибежали медсестры и отвязали меня.

Груда принялась молча размахивать руками и наконец воскликнула:

– Хе-хе-хе-хе.

Это была Салли.

Да, именно так я познакомилась с Салли, и она спасла меня от намного большего, чем петля.

Я думала, что никакой надежды во мне не осталось, но поверьте, когда я внезапно столкнулась с тем, что представляло собой бытие Салли, мой взгляд на мир изменился. Если столь несуразная личность твердо надеялась выбраться отсюда и выжить, я не имела права опускать руки. Она стала смыслом моего существования, и благодаря ей я в муках разродилась некоторой жизненной позицией, которую сочла философской – той формой отрицания, которая, после нескольких неверных попыток, привела нас на улицу.

Альтернатива тут простая. Вы можете быть или внутри, или снаружи. Я выбрала быть снаружи.

Я увидела тонкий силуэт, приближающийся к номеру 15 по авеню Виктора Гюго. Это было кстати – меня уже тошнило от моей жизни. Я подошла к молодому человеку, который как раз вставил ключ в дверную скважину, и спросила:

– Извините, это дом месье Мейерганца?

Он глянул на меня и отпрыгнул в сторону.

Я впервые задумалась над тем, что надо сменить стиль – хотя бы пока не улажу это дело.

– Мое имя вам ничего не скажет, – добавила я любезно, – меня зовут Доротея Мистраль, и у меня назначена встреча…

– Напротив, – ответил он, серьезно на меня глядя. – Я отлично знаю, кто вы. Заходите. Мне как раз нужно кое-что вам сказать.

От первого взгляда на Ксавье Мейерганца у меня отнялись и ноги и язык. Придется пояснить.

14

Я не слишком чувствительна к мужской красоте, но тут…

Очень молодой человек в ярком свете фонаря, контрастно смешавшем свет и тени, заставил меня затаить дыхание на целую вечность, равную удару сердца. Нищета, грязь, эгоизм, грубость и сам пессимизм моей жизни на улице превратили мое сердце в камень. По крайней мере, я так думала. До Ксавье.

У него было беспокойное лицо. Возможно, из-за резких теней на щеках. Высокий лоб, прямые густые брови над огромными зелеными или синими глазами – точно я сказать не могла, а позже обнаружила, что они меняли цвет так же стремительно, как меняется весеннее небо. Длинный нос с горбинкой между довольно широко расставленными глазами лишал изящные черты лица излишней конфетности. Рот большой и пухлый, очень чувственный. Кошачий, почти треугольный, подбородок свидетельствовал о наличии характера. У него были пепельные светлые волосы, и отдельные беспорядочные пряди прилипли к чуть влажным вискам. Высокий, под метр девяносто на первый взгляд.