Книга Синдром Л - Андрей Остальский

А по ночам мы занимались любовью до изнеможения, а потом шли в подвал, где у них был тир, такой ненастоящий, импровизированный, но главное — плотно обитый войлоком, снаружи почти ничего не было слышно. Так, хлопки глухие, отдаленные.

У тебя, Шурочка, говорил он, удивительный талант: стрелять. Ты могла бы стать чемпионкой мира, точно тебе говорю. Может, еще станешь. Я смеялась, говорила: «Не хочу чемпионкой». Но стрелять и попадать в цель мне очень нравилось, признаюсь. Вот ведь какое дело: никогда самого себя до конца не знаешь, нет-нет да получишь сюрприз. Несколько видов оружия я освоила: и «калашникова» и «узи», и американскую винтовку «М-16». Но лучше всего почему-то у меня получалось стрелять из «парабеллума». Не знаешь, что это такое? И я понятия не имела. А теперь «парабеллум» этот мне точно брат, точно родственник. Тяжеленная штука такая, между прочим. Сугубо мужское оружие считается. Но у меня, ты же знаешь, руки всегда были очень сильные.

И вот прошло бог его знает сколько дней этой удивительной, ни на что не похожей жизни, этого дикого сумасшедшего счастья, и Рустам мне говорит: «Завтра у нас боевая операция. Пойдешь с нами?»

Вот тут я опешила. Хороший такой глагол «опешить», не находишь? Трудно его чем-то заменить. Так вот, опешила я. Сердце екнуло нехорошо. Рустам смотрит в упор, прищурясь. Ждет ответа. Вроде как испытание. А я думаю: вот для чего он меня стрелять учил. И теперь ему надо меня показать стреляющей в своих, чтобы остальные поверили. И чтобы Вагон заткнулся. Логично… А кто мне эти свои? Если бы это были бабушки какие-нибудь коломенские или орловские, например… Или подруги школьные. Тогда другое дело. Тогда точно не стала бы стрелять. А если это солдаты или полиция… То дело другое. То есть тоже неприятно, конечно. Но все-таки не так, как в безоружное население. И ради свободы Чечни и нашей любви бессмертной можно и выстрелить пару раз. И потом, даст бог, не попаду я в цель. Это уже совсем другой вопрос, про меткость. Меткой я быть не подписывалась, несмотря ни на какие обнаруженные у меня таланты. Да я этот «парабеллум» с трудом поднять могу, не то что попасть из него в кого-нибудь.

Такие мысли или их недооформленные обрывки пронеслись в бедной моей голове очень быстро, буквально за полсекунды, а потом, после совсем короткой паузы, я кивнула.

Но кивок Рустама не устроил. «Скажи четко: пойдешь или нет? — По тону чувствовалось, что он слегка раздражен. — Имей в виду: никто тебя не заставляет…»

Я приподнялась на цыпочки, так, чтобы смотреть ему прямо в глаза, и сказала: «Конечно, пойду. Как ты мог сомневаться?»

Да-да, в жизни моей тогда самое важное было — доказать мою любовь Рустаму. А все остальное — так, постольку-поскольку.

Хотя, разумеется, мне не понравилось, когда выяснилось, что мне не мой любимый «парабеллум» на операцию выдадут, а автомат Калашникова. И предупредили: вполне вероятен ближний бой. Стрелять придется очередями, веером, с близкого расстояния… Уж никак не отделаешься пальбой в «молоко». Тут вопрос будет стоять: или ты, или тебя. Отступать мне было некуда. Но вот что поразительно: спала ночью просто великолепно, без всяких сновидений, волнений и вздохов. Даже не знаю, чем это объяснить.

В три ночи меня разбудил Рустам, сунул в руки автомат и пару запасных дисков, не говоря ни слова, развернулся и пошел. Я засеменила за ним.

В темном дворе суетились люди. Кое-кто вырядился в жуткие боевые костюмы, на манер ниндзя, с лицами, закрытыми маской. Никого не узнавала — кроме слегка прихрамывавшего типа, худого и низкорослого. Это был, конечно, Вагон Уродов. Даже походка у него была мерзкая! Кроме того, он так от меня шарахнулся, что сам обратил на себя внимание. Чего испугался? Что я его из «калашникова» полью? Был у меня соблазн его попугать посильнее, дуло на него навести… Но в последний момент остановила себя: черт ведь его знает, возьмет еще и сам пальнет с перепугу-то.

В общем, решила я Вагона напрочь игнорировать. А что, лучшая месть, разве нет?

Вот до сих пор закрываю глаза и вижу, как было дело.

По двору метались тени, сливаясь с темными силуэтами машин… Там у них «газики» или что-то в этом роде было приготовлено. Заурчали двигатели, стали «газики» вываливаться за ворота. Потянулась по шоссе кавалькада из восьми машин. Ехали бойцы мрачные, молча. Свернули на Кольцевую, потом на Киевское шоссе и поехали прочь от города. Мороз по коже от того, что никто ничего не говорит. Только курят все. Огоньки сигарет светятся в темноте. Когда прикуривают, особенно жутко; зажигалки выхватывают подсвеченные снизу сизые очертания лиц, которые кажутся нечеловеческими… Точно призраки, нежить ночная, вурдалаки… Бр-р! И я — одна из них… Щелк, щелк… одна зажигалка, другая… одно недорисованное серое лицо, другое… Мерно гудят моторы, катятся машины… Едем убивать. А может, и умирать.

Вот передний «газик» замедляет ход… сворачиваем куда-то в лес. Выехали на полянку какую-то, что ли. Запомнились на секунду выхваченные фарами из черноты стволы. Густой, густой лес. Снова полная темнота.

Наконец вываливаемся из машин. Холодно. Хорошо, хоть дождя нет. Потом долго идем гуськом по лесу в тишине. Я вдруг споткнулась о корягу. Тут же меня подхватила железная рука — Рустам. Не дал мне упасть. Так сжал мое плечо… Какой сложный набор ощущений можно, оказывается, передать простым пожатием руки. «Держись, милая, это нормально, что тебе страшно и жутко, тут нечего стыдиться, я совсем близко, и буду рядом все время, даже если придется умереть сейчас, я до последнего буду с тобой, разделю боль, разделю страх, разделю ужас, а потому ничего этого нет на самом деле, а есть только моя нежность. Держись и ничего не бойся!»

И я тоже пожала его руку: я знаю, я ничего не боюсь, пока ты со мной.

Наконец мы дошли до ворот. Здоровенные такие. Башни над ними. На них, по идее, должны часовые стоять. Но, кажется, их там нет почему-то. Как странно. И прожектор не горит. Мы рассыпаемся цепью вокруг ворот. Залегаем в траву. Автоматы вытянуты вперед. Замысел понятен без слов. Как только распахнутся ворота, мы откроем шквальный огонь! Противник прижмется к земле. Тут несколько бойцов ринутся вперед, забросают тех, что внутри, гранатами. А остальные ворвутся в ворота. Атака, штурм и ярость. Огонь, смерч! Безумие. Оскал смерти. Страшно? Ничего, делай что должно, и будь что будет. Ура! За свободу! За достоинство. Ради Него. Вот он, рядом… Можно протянуть руку и…

Он взял мою руку в свою и долго держал. Поглаживал тихонечко пальцем. Ничего не говорил, конечно, но я все равно слышала: «Шурочка, Шурочка, Шурочка…»

Как хорошо, милый. Не страшно совсем.

Только вот ожидание мучительно. Все ждем и ждем. Лежим. Холодно лежать, между прочим. Этак я простужусь. От одной мысли о неизбежной жестокой простуде откуда-то вдруг берется кашель. Еле его сдерживаю. Зажимаю рот рукавом. Рука Рустама ложится мне на затылок, гладит ласково шею, успокаивает. Любимый…

Из-за этого приступа кашля я и пропустила момент, когда это случилось. Что случилось? А то, что кто-то, весь в черном, спрыгнул со стены. Через секунду он был рядом с нами. Рустам схватил его за руку, пригнул к земле. Тот быстро зашептал что-то по-чеченски. Я не понимала ни слова и в то же время понимала главное: случилось что-то непредвиденное. Что-то совсем скверное. Рустам выругался, он всегда по-русски ругался. Вдруг сказал: «Не может этого быть!» И тут же снова перешел на чеченский. Я лежала и чувствовала, как по шее потекли капли — холодный пот. Что-то такое жуткое происходило — страшнее, чем просто перспектива погибнуть.